Страница 5 из 44
В полдень Венеция потеряла лицо. Набережную затопили туристы и торговцы, стало шумно и ярко, у барных стоек возникли очереди. За столиками места ещё можно было найти. У стойки дешевле. Несколько чашек капуччино, немного граппы, пирожок, круасан, кусочек пиццы — всё это, как ни варьируй, стоило примерно одинаково и звучало вполне по-итальянски: «семьсчемто».
К причалу бесшумно подплывает гондола с дюжиной японцев на борту. Японцы щерятся от напряжённого внимания, скалят зубы, топорщат ушки. Снисходительный гондольер, опираясь на весло, наблюдает, как они выскакивают на берег, напутствует длинной тирадой. Если бы японцы понимали по-итальянски, они бы услышали:
— Беги, косой, теперь спасайся, а, чур, зимой — не попадайся.
Город оклеен фотографиями Иоанна Павла Второго в траурной рамке. Папа мортэ. В соборе Сан Марко закрыли главные ворота, сквозь которые шастали туристы, готовилась месса. Туристы на цыпочках, приседая, прикрывая рты ладошкой, покидали храм через боковую дверь. Остались те, кому было нужно. Внутри храм неожиданно оказался строгим и величественным. Было тихо.
На площади, на ослепительном солнце, подростки играли в футбол. Воротами служили запертые двери храма. Пацан в голубой майке с надписью Maldini на спине забил великолепный гол в нижний угол. Вратарь не успел сложиться. Удар мяча в тяжёлые ворота гулко прокатился по площади. Впрочем, ничего не случилось. Всё подтверждалось: у гробового входа играла младая жизнь, и равнодушная природа сияла вечною красой.
Под вечер площадь Сан Марко медленно остывала в тени. Рассосались туристы, булыжники зашевелились, — это голуби цвета базальта вернулись с карнизов, где пережидали дневной топот.
За столиком кафе сидит Иосиф Бродский. Задумчиво вертит пальцами стакан с водой.
Бродский:
Из переулка появляется Славка, медленно пересекает площадь, сдвигает металлический ажурный стул, садится напротив Бродского.
Славка:
Здорово!
Бродский:
Как зимовал?
Славка отмахивается.
Бродский:
Ты откуда взялся?
Славка:
Оглядывает Бродского с головы до ног, смотрит на стакан.
Славка:
Бродский:
Хамишь, Славка.
Я знаю, зачем ты пришёл. Увы:
Славка качает головой:
Бродский:
Славка:
Бродский:
Славка:
Бродский:
Нет, Славка, я не вернусь. Нельзя дважды блевать одним и тем же портвейном. И так далее, и так далее, и так далее…
Оглядывается:
Ты пошляк, Славка, и демагог. Скучно с тобой. Прощай.
В подвёрнутых валенках с тусклыми галошами Славка удаляется, хромая, оскальзываясь палкой на брусчатке. Бормочет:
Вот тебе и дорога к величию.
Стемнело внезапно, и сильно похолодало. И всё повторилось, как встарь: ночь, ледяная рябь канала, аптека… Фонарей было мало.
На пьяцца ди Кано один только фонарь освещал загадочные перемещения многочисленных кошек. На первый взгляд хаотичное, движение это, если постоять неподвижно несколько минут, раскрывало некоторую внутреннюю логику, непостижимую пришлому человеку. Напряжение чередовалось с внезапным покоем, нарастающая интрига оборачивалась простодушием, миролюбивое обнюхивание взрывалось вспышкой агрессии. Лица кошек были разнообразны: кругломордые, купеческие с тюркским разрезом глаз — местные, судачьей расцветки миловидные северянки, чернявые, с усиками — явно из Восточной Европы.
Редкие окна светились в чёрном городе. То ли население ложится спать сразу же после вечерней дойки, то ли… Говорят, недалеко, за болотами построен современный спальный район.
Узкий мостик, в полтора человека шириной, ведёт через пятиметровый канал в чёрную щель между домами. В конце мостика можно, перегнувшись, коснуться освещённого тёплого окна, или просто заглянуть в него — занавески нет, скрывать нечего, все свои. Стол с бежевой скатертью, тёмный буфет, оранжевый абажур с бахромой…
Вспоминаются коварные марсиане Рея Бредбери, прикинувшиеся давно умершей роднёй в ностальгическом городке детства.
Но вот в комнату входит девушка в джинсах и топике, следом молодой человек в майке. Девушка ставит на стол кастрюльку, молодой человек подходит сзади и обнимает её. Гаснет свет.