Страница 25 из 66
В сенях он разулся, снял бушлат и оказался в сверкающем адмиральском кителе.
— Ой, Савка, — рассмеялась Нинка, — ты, никак, свататься пришел?
— Я, Нинка, — не люблю иронии твоей, — обиделся Савка. — Ты мне эти пуговицы обрежь, а хорошие — пришей.
Он достал из бушлата бутылку.
— Вот, артисты оставили.
— Отчего же они артисты?
— Да я не в обиду. Хорошие мужики. Смешные. Чашки поставь.
— Я, Савва, не буду, — нерешительно сказала Нинка. — Работы — невпроворот.
— Ничего. За неделю управишься. Корочку отрежь…
РАСКАЛЕННЫЙ КРЕСТИК
Повесть
Татьяне Акимовой
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Стенания черного быка были слышны во всех концах деревни. Жители всполошились, полагая, что Колькино стадо прорвалось через болото и напирает на их куртуазные участки, где пенилась столовая зелень, хлопал под ветром полиэтилен парников, подмигивал среди булыжников портулак.
Булыжники эти, парникового происхождения, добывались хозяйками на лугу. Женщины в резиновых перчатках подваживали ломиком валуны, вталкивали их, вздыхая, в тележки, бережно петляли между кочками. Труд этот был Сизифов — для полной красоты всегда не хватало одного камня.
Жители были временные, городские и потому старались на земле с особой лютостью, предпочитая, однако, цветы прозаической картошке, которой сажалось ровно столько, чтобы хватило на сезон. Первые полведра выкапывались на Петров день, а остатки добирали в сентябре, когда готовили к отъезду загорелых, обветренных и слегка озверевших стариков. На Покров оставались в деревне двое-трое доживающих местных да несколько картофелин на вспоротых вилами грядках.
Черный бык был один. В пятнистом березняке, возвышаясь над своим разномастным стадом, он почувствовал в горле спазм внезапного страха и отвращения, попытался протолкнуть его кратким мычанием, затем взревел и ринулся сквозь поляну в бурелом. Тёлки вспархивали у его ног, смотрели, отбежав, исподлобья и замирали. Бык натыкался на выворотни, взрывал землю, перепрыгивал через стволы, пружинящий ольховник лупил его по прямой спине. В деревню он вошел утомленный и печальный.
Светлая деревенская улица была пуста, с реки доносились детские и женские голоса. От неугомонной светотени рябило в глазах, бык прикрывал их жесткими, как рыбий хвост, ресницами, отяжелевшая голова моталась из стороны в сторону; он даже не заметил сиганувшего через забор профессора в шортах, хотелось лечь и забыться, но, едва он подгибал ноги, новый приступ страха заставлял его встряхиваться и даже поднимал на дыбы. Древняя, наскальная красота зверя мгновенно исчезала, едва он поднимался на задних ногах: ноги оказывались слабыми, кривыми и короткими, и весь он становился похожим на огромного ребенка-дауна. Так теряли свою красоту немногочисленные в Москве темнокожие, надевая советские пальтишки и меховые шапки.
Грянул внезапный ливень, набежали с реки возбужденные мокрые дети с запыхавшимися мамами. Наткнувшись на быка, они застыли, побледнели и попятились. Бык, пришедший в себя от воды и озона, раздул ноздри, заревел и побежал в сторону леса так быстро, что казалось, будто он размахивает руками.
Это незначительное событие обсуждалось тем же вечером в бане у Митяя.
— Жаль, меня сморило после обеда, — грустно сказал Митяй, — а то бы застрелил к чертям собачьим. Сначала быка, а потом и Кольку, если б стал возникать.
— Круто, — усмехнулся Шурик, известный телеведущий.
— Правильно, — одобрил Леша Благов. — Здесь же дети.
— Дети детьми, только разбудила меня Нинка, работница. «Митяй, — кричит, — телка повесилась!» Я спросонок на нее наорал — сдурела, говорю, — а она плачет и за руку тянет. Побежал, а телка, действительно, дернулась через забор с перепугу, веревка вокруг шеи захлестнулась, уж не знаю как, — лежит возле столба и хрипит… Насилу откачал.
Леша Благов поддал пару.
— Мужики, не в кайф. Больше не надо, — попросил Митяй. — Восемьдесят градусов есть — и хватит. Мы ж не чукчи какие…
— А я люблю, — сказал Леша. — Только… Фу ты йо!
— Что такое?
— Да крестик, зараза, раскалился.
— А ты сними.
— Нехорошо, говорят…
— Ты его на лоб натяни. На волосы, — посоветовал Шурик. — Вот, как шахтерская лампочка.
— А мой ничего, — пожал плечами Митяй.
— Твой серебряный, а у меня — золото.
— Положим, у меня платина, — рассмеялся Митяй. — А слыхали, Яков Семеныч собирается церковь строить? Здесь, у нас.
— Синагогу? — спросил телеведущий.
— Почему, — вступился Леша, — он хоть и некрещеный, а мужик нормальный.
— Какой же нормальный мужик захочет церковь строить!
— Ну, не церковь, а эту… часовню. А что…
— Дался вам этот Бог. Ему уж сто лет в обед. Он уже давно умер, — подзадорил Шурик. — Он же старше динозавров…
— За что люблю циников, — засмеялся Митяй, — они после парилки водку жрут. Пошли, мужики, там Нинка что-то приготовила.
— А видали, с утра сегодня, — сказал Леша, чтобы сменить тему, неприятную почему-то и тревожную, — видали, какой кортеж сегодня проехал?
— А что?
— Представляешь? Джип, потом девятка, потом еще три джипа. Гуськом, вдоль реки, в сторону Дома рыбака. А там — никого, только Клава, старушка, да Аня. Я потом на лодке прошелся — нет никаких машин. И назад не возвращались. И свернуть некуда — как сквозь землю провалились.
— А ты вчера как?
— Как стеклышко.
— Нехорошо все это, — нахмурился Митяй. — Проходной двор. Неужели и в нашей забытой Богом дыре начнутся разборки…
— Это ты правильно сказал — «Богом забытой». — В дверях предбанника появился высокий пожилой человек. — Можно к вам?
— А, князь, — обрадовался Митяй. — Раздевайся, иди погрейся. Пар сухой, можешь подбросить.
— С удовольствием, — сказал Георгий, сбрасывая рубашку.
Он был по-стариковски тощ, но на плечах лежали, как латы, гладкие загорелые мускулы. — Только я не пойму: сегодня Духов день, березками украшают жилища, а вы этими березками — да по бренной жопе!
— Что за Духов день? Как в сказке, — улыбнулся Благов. — Какого еще Духа?
— Святого, Леша, Святого. — Георгий снял носок и затолкал под лавку. — Я вчера бабу Машу спрашиваю: «Как ты думаешь, что такое Троица?» А она, не моргнув: «Это, Егор, Христос, Богородица и святой Николай».
— А на самом деле?
— Шурик, объясни им, — попросил Георгий заржавшего телеведущего.
— А ты, князь, откуда все знаешь? — удивился Митяй. — Ведь грузины — чучмеки…
— Шурик, объясни. — Георгий поднял рюмку, понюхал и отставил. — Кроме того, мать у меня костромчанка, дочь священника Богоявленского…
— Вздрогнули, — предложил Митяй.
— Без меня, ребята. — Георгий три раза присел, вытянув руки. — Я сначала попарюсь.
Он плотно притянул за собой дверь парилки. Послышалось кряхтение, стоны, а затем длинное густое пение:
— Не гулял с кистенем я в дремучем лесу…
Леша Благов замахал руками и вскочил. Над головами кружил шмель, нервное зигзагообразное жужжание раздражало, лишало смысла мерный расслабленный треп.
— Князь запустил, черт нерусский, — ругался Митяй, вспрыгивая с лавки на стол.
Наконец Шурику удалось прижать грозное насекомое трусами к оконному стеклу. Он осторожно приоткрыл дверь и вытряхнул шмеля на двор.
— Вздрогнем, мужики, — в тишине предложил Митяй. — За удачу.
После охоты на шмеля поубавилось легкости, расхотелось балагурить, и водка показалась лишней.
— Погреться, да по домам, — сказал Леша. — Надо же, — он приложил крестик к носу, — остыл. Холоднее рюмки.
Из парной вывалился клубящийся, как малина, Георгий. Вылил ковшик холодной воды на голову, разгладил брови и оглядел стол.
— Теперь можно.
— А что, — сказал Митяй, отрешенно жуя стебелек сельдерея, — может, и правда построить эту хрень? Скинемся. Я, Леха… Князь, правда, правозащитник с голой жопой… Шурик — безбожник…