Страница 24 из 66
— Савка старше, — уточнил Петр Борисович, принимая бутылку.
— Савка у нас вечно молодой. Верно, профессор?
Серафим Серафимович отстранил протянутую бутылку.
— Я дождусь водки, — коротко сказал он.
Наконец весело расселись за столом, только Оброскин не сел:
— Ничего, я постою.
«Полкомнаты занимает, — с досадой подумал Петр Борисович. — Такой прогноз».
Из-за спины Оброскина он с беспокойством поглядывал на Серафима Серафимовича. Тот ничего, постепенно оттаивал.
Мясо Гаврюши приятно пахло дымом, водка была не теплая, а в самой раз, комнатной температуры, Нинка пила на равных, с прибаутками, и хорошо, искренне смеялась.
Говорили о дорогах, о всероссийском воровстве, о падении доллара, помянули Чубайса. Серафим Серафимович оказался поклонником «Зенита», а Петр Борисович — «Локомотива». Оброскин обещал продать задешево ворованный катер «Прогресс», не сейчас, конечно, а весной, в мае, рассказывал о жестоких боях под Кандагаром.
Тесно стало за столом. Кто-то пересел на кровать, кто-то похаживал по комнате, натыкаясь на Оброскина. Серафим Серафимович целовал руки Нинке, потом отбросил палку, обнял Петра Борисовича за плечи и вытолкал на середину комнаты:
— Представляю. Это мой друг Петр Борисович. Кладбище погибших кораблей. Между прочим — мудак редкостный. Он специально сломал мне ногу, чтоб читать свои поганые стишки. А Савка, Шереметев благородный, меня отравил. Чтоб меня не было.
Петр Борисович следил поначалу за печкой, потом забыл. Митяй, сидя перед Оброскиным, обсуждал с ним поведение окрестных бандитов.
— А где моя дама сердца? — всполошился Серафим Серафимович.
— Я ее домой отправил, — ответил Митяй. — Нечего ей здесь делать.
— И правильно… Мандавошку на мороз!
Влажные волосы пали на бледный лоб, в углу строгого рта показалась чистая слюнка.
Серафим Серафимович проснулся от холода. «Топить, что ли, перестали», — машинально подумал он, зарываясь под перину, и застонал: боль от ноги расползлась по телу и встретилась с головной болью под лопаткой.
Все ясно, вчерашнее восстанавливать не будем, неблагодарное это занятие. Физическая боль в этом аспекте кстати. Спим дальше.
Из углов, нарастая, послышались голоса. Казалось, стоит сделать усилие, и речь станет членораздельной. «Что это, — недоумевал Серафим Серафимович, — крысы? Но это было уже у Грина, какой смысл в повторе». Он сделал усилие и прислушался. Но голоса отдалились, а головная боль стала отчетливей. Оставим, как есть. Голоса снова приблизились, разбились на интонации. Один был просящий, другой возражающий. Вклинился убеждающий голос. Ничего дурного они не сулили, — это были благонамеренные детские голоса. «Девочки, молитвослов», — вспоминал Серафим Серафимович. Неужели отогрелись, оттаяли укоренившиеся поля летних обитательниц дома?.. Какая чушь… Это нерожденные дети искушают мою свободу. Или одиночество.
— Вспомните, пожалуйста, самый счастливый день вашей жизни, — потребовал голос, но не детский уже, а противный. Да наверняка был, только как тут вспомнишь. Может, их было много? Может оно, счастье, различимо только в момент осуществления, а потом забывается, выходит паром или потом… Вот так запишешь иногда мысль, чтоб не забыть, наткнешься через некоторое время и не поймешь, о чем эта заметка… Серафим Серафимович приоткрыл глаза и тут же закрыл: серый свет, подтекающий из окна, показался нестерпимо ярким.
Грубо хлопнула дверь, грубый Савкин голос прокричал:
— Митяй спрашивает, осталось ли пиво.
Петр Борисович грубо как-то ответил: «Э!» Савка повозился, клацнули бутылки, снова хлопнула дверь.
«Как на вокзале», — подумал Петр Борисович, краем глаза глядя на суетящиеся полы Савкиного бушлата, на снег, сваливающийся с валенок на пол, и его чуть не стошнило от раздражения. Какой козел! Хлопнувшая дверь вызвала сердцебиение, коченели колени. Упустил все-таки печку. Он попытался забыться и не вспоминать вчерашнее, и не гадать, обиделся Митяй или нет, возьмет ли он их с собой. В серой мгле замелькали фигуры, одна темная, другая молочно-белая, они сближались, наскакивали друг на друга и расходились по углам. «Бокс», — догадался Петр Борисович. Он не был знатоком, но когда натыкался в телевизоре, смотрел с удовольствием. Как правило, один из боксирующих был темнокожий, и Петр Борисович болел за него — восхищался пластикой и очень знакомым, очень русским выражением лица.
Белая фигура тупо шла вперед, выставив одну руку, а другой вращая на уровне груди, темная легко плясала вокруг, нанося жалящие удары. Бокс — один из самых миролюбивых видов спорта, поскольку мордобитие заложено в идее и оговорено правилами, оно не кажется жестоким. Украшение бокса — нокаут, и Петр Борисович ждал, и даже сучил ногами, но фигуры сходились и расходились, иногда замирая в клинче, и все повторялось снова. Наконец, темная фигура решительно ринулась вперед, белая пришла в замешательство, но между ними оказался Оброскин… «Мочевой пузырь — не тетка, — констатировал Петр Борисович, вставая. — Да и печку надо растопить, как раз тетрадка и пригодится».
Воскресное утро началось с сердцебиения. Петр Борисович встал решительно. Прежде всего — навести порядок. Лужица на столе и позавчерашние крошки вызывали уныние. Вчера было страшно оглядеться, и сейчас Петр Борисович обнаружил нетронутую бутылку водки на подоконнике, незнакомую колбасу в пакете. Под столом среди десятка пивных бутылок лежали три водочные…
— Серафим Серафимович, — вздохнул он, — будем собираться?
— Готов к труду и обороне. Когда отъезд?
Сердце стукнуло.
— Не знаю еще.
— А чего это Савва не заходит. Я гляжу, и водка у нас есть.
— Он, наверное, у Митяя. Чтоб тот не расслаблялся.
— А вы его вызовите. Помните, у вас получалось.
«Какой он игривый», — удивился Петр Борисович, и неожиданно для себя хлебнул из бутылки.
— Будете?
— Пожалуй.
Как ни странно, Савка появился почти сразу.
— Валенки отряхнул бы…
— Ни хера, до весны просохнет, — небрежно ответил Савка. — Митяй велел через час быть у него.
Петр Борисович с облегчением глотнул еще.
— Борисыч, что с водкой будешь делать? Может, отдашь? А ты себе еще купишь.
— Ну, не солить же ее. И колбасу забери.
Савка сунул гостинцы в карман бушлата.
— Савва, — попросил Серафим Серафимович, — не презентуете ли вы мне свою палку? Насовсем. Или до второго пришествия.
— Бери, Херсимыч. Мне не жалко. Когда я еще ногу сломаю… Пойду я.
Пока Петр Борисович выгребал мусор, Серафим Серафимович прилаживал ботинок к ноге.
— Надеюсь, вы меня посадите в поезд?
— Конечно. А там как?
— Там на такси.
Петр Борисович принес из сеней щуку.
— Возьмите, на память.
— Нет, нет, — запротестовал Серафим Серафимович, — я ее до Питера не довезу. А памяти и так… достаточно.
Петр Борисович оглядел избу.
— Присядем. Все, выходите, а я пробки вырублю.
Они двинулись к дому Митяя. Петру Борисовичу стало почему-то грустно и нехорошо оттого, что на дне холодного рюкзака лежит чужая нежеланная рыба.
Митяй с Нинкой стояли у разогретого джипа. Сквозь заднее стекло глядела на подошедших огромная черная собачья морда.
— Привет героям невидимого фронта, — рассмеялся Митяй, протягивая руку.
— Почему невидимого? — поднял бровь Серафим Серафимович.
— Как же, профессор. Ты говорил, что у тебя в ФСБ все схвачено.
Подошел Савка.
— Пока, — равнодушно сказал он. — Херсимыч, весной приезжай, рыба сама на берег прыгает — Борисыч знает.
— Все, мужики, поехали, — заторопил Митяй. — Засветло хочу добраться.
Джип качнулся, вздохнул и медленно скрылся за деревьями. Савка смотрел, как след от него простывал на глазах — потерял глянец, покрылся мутной пленкой и ослеп. Нинка повернулась и быстро пошла в дом.
— Погоди, — сказал Савка вдогонку. — Я с тобой.