Универмаг

Конечно, главбух виноват как никто. Но сейчас он не имеет права оставлять Фиртича... Ох старый дурень! На амбразуру бросился, а о Фиртиче не подумал. Нет, подумал. Иначе бы не вышел на управляющего. Презирает он Фиртича, даже разговаривать не хочет. «Ну и черт с тобой, презирай сколько угодно. Но — работай! Время покажет, прав ты или нет со своим презрением. А пока — работай. Я на колени перед тобой встану, только работай...»

Дежурным по закрытию Универмага сегодня вечером был начальник планового отдела Франц Федорович Корш. Он сидел в приемной и что-то писал. Увидев директора, Корш вежливо поздоровался. Фиртич раздумывал: сказать Коршу об уходе Лисовского или погодить? Нет, не надо, рано еще трезвонить...

В эти вечерние часы кабинет был полон особой тишины. Не скрипел паркет под ногами сотрудников, не дребезжал телефон. А главное, не давил груз множества безотлагательных решений...

Сняв пальто, Фиртич подсел к столу. Из-за последних событий заключительное совещание со скандинавами пришлось перенести на завтра. В целом мнение Фиртича склонялось в их пользу. Но некоторые пункты требовали увязки. Работы часа на два, не больше. Еще надо подготовиться к завтрашнему партактиву. Вот где его пропесочат за банкротство. Завотделом торговли горкома Лукин не промолчит. Был бы у Фиртича толковый парторг, чтобы мог разговаривать с Лукиным! Но разве на этого Пасечного можно положиться? Сидеть бы ему на своем москательном складе... А ведь поначалу радовался, что Пасечный в его дела не вмешивается. И дорадовался. Парторг сейчас телевизор дома смотрит, а директор разрывается на части. Конечно, Фиртич сам виноват в этом. Как необходим ему деятельный, энергичный помощник. Впрочем, до перевыборного собрания осталось немного...

Злость, неуемная злость переполняла его сердце. Он изворачивается, рискует добрым именем — и все ради этого молоха, Универмага. Унижается, юлит, приспосабливается. Вот Кузнецов может купить всех, кого захочет. Он и «арчисонов» вместе со скандинавами купит, за свой счет отделает ресторан и будет доить в свой подойник. Ведь убедил он кого-то в своем тресте, что бар «Кузнечик» необходим городу. Чем убедил? Чем?! И все у него получается. А на Фиртича как на чудака смотрит. И на Лисовского... В какое-то мгновение Фиртич пожалел, что удар на себя принял Лисовский. Дошло бы дело до Госконтроля — он бы тогда высказался. Обо всем, о чем передумано. Он бы заставил себя выслушать! Чтобы поняли, сколько нелепостей в торговом деле. Как в этой круговой обезличке подчас гибнут хорошая идея, свежая мысль, да и просто порядочность, элементарная человеческая порядочность... И его поймут, не могут не понять. Поймут, даже если осудят...

Вдруг Фиртич заметил Франца Федоровича, сидевшего на самом краешке дивана. Ссутулившись, опустив детские ручки меж сдвинутых коленей. И без того бледное его лицо казалось сейчас покрытым слоем пудры. Как он проник в кабинет, Фиртич не слышал...

- Что с вами, Франц Федорович? — обеспокоенно спросил Фиртич.

- Лисовский умер, — прошептал Корш.

Фиртич молчал. Еще не понимая, не постигая смысла сообщенного.

- Звонил его брат. Из больницы. Инфаркт...

Сколько времени пробыл Фиртич в своем кабинете? Помнил, что прилег на холодный диван. Потом задремал...

Когда вновь вышел в приемную, дежурного на место не было. Ушел на закрытие Универмага. Фиртич взглянул на часы: самое время, четверть десятого. Фиртич шел мимо дверей с табличками названий отделов, словно наяву видя тех, кто занимал эти помещения.

Антонян Юрий Аванесович, заведующий текстильным отделом. Солидный, в массивных профессорских очках. Добросовестный, исполнительный... Сударушкина Мария Михайловна, заведующая «канцелярией». Суетливая, обидчивая. Честная до болезненности. Есть такие испуганно-честные торговые работники... Аксаков Азарий Михайлович, заведующий швейно-меховыми товарами. Строгий, аккуратный. С лихими гусарскими усами. Пунктуальный, работящий, законник...

Коридор упирался в дверь обувного отдела... А если уговорить Дорфмана возглавить отдел? Года не те? Хотя бы временно. Он работу знает, до войны ведал отделом...

Вновь поплыли таблички... Отдел труда и зарплаты. Отдел цен. Отдел конъюнктуры. Плановый отдел... Казалось, что коридор представляет собой огромный директорский кабинет с этими служебными дверьми вместо зеркал...

Фиртич остановился у высокой двери с табличкой «Бухгалтерия». Дверь была под стать бывшему хозяину. Казалось, даже страдает одышкой...

В коридоре раздались по-ночному гулкие шаги. Вероятно, кто-то из комиссии по закрытию завершает обход...

Из ярко освещенного тамбура пала длинная тень. И, колеблясь, наплывала в коридор. Фиртич увидел высокую фигуру главного администратора Сазонова. И Сазонов заметил директора. Остановился в нерешительности.

- Что вам, Павел Павлович? — спросил Фиртич.

- Я заметил свет в вашем кабинете, — замялся Сазонов.

Фиртич выжидательно молчал.

- И хотел сказать, Константин Петрович... Сестра моя Шура опять отправила бумагу в управление. И в министерство... Я уговаривал ее не делать этого. А она на своем. Кричит, что и я с вами заодно. Что не может жить, когда люди, которых она боготворила...

- Кого же она боготворила? Меня? — усмехнулся Фиртич.

- Нет, не вас, — ответил Сазонов. — Лисовского.

«Еще ничего не знает», — мелькнуло в голове Фиртича. Он понимал, что сообщение Сазонова продиктовано желанием как-то защитить сестру, принять на себя первый удар. Но получилось довольно неуклюже, и Сазонов это чувствовал.

Слова Сазонова с трудом доходили до Фиртича. Он казался себе сейчас маленьким мальчиком, который с замиранием сердца первый раз идет незнакомыми улицами города, в котором хоть и родился, но еще не пожил. Понимая, что другого города и другой жизни у него нет и быть не может. Это его город, это его жизнь и от него, Фиртича, зависит, какими они будут.

- Послушайте, Павел... Сестра ваша Александра... Она справится, если возглавит бухгалтерскую службу Универмага? А?.. Я знаю, что Михаил Януарьевич очень хорошо отзывался о ней. Судя по всему, он не ошибался...

И, упреждая возможные вопросы главного администратора, Фиртич зашагал ночным коридором, притихшим в ожидании завтрашнего дня...

Ленинград, 1980

Вместо послесловия

Роман «Универмаг» в книжном варианте завершается многоточием.

Судьбы героев продолжают волновать меня, несмотря на то, что минуло уже несколько лет с тех пор, как роман был опубликован в журнале «Новый мир». Возможно, оттого, что проблемы, затронутые романом, все еще горячи и пульсируют в нашей каждодневности. Или оттого, что я продолжаю, хоть и изредка, видеться с людьми, судьбы которых так или иначе легли в основу романа. Ведь с ними у меня прожита какая-то часть жизни. Я печалился их печалями, заботился их заботами, переживал их горести и радости. А горестей и радостей было немало. И тех, что вошли в ткань романа, и тех, что остались в моей памяти.

Трудное дело — торговля. Несмотря на свою многовековую историю, вопросы торговли в нашей стране являются новыми, неизведанными, ибо сама наша страна есть опыт построения нового типа государства. Нам нельзя механически перенимать опыт прошлого, надо искать свою форму. А это нелегко. Это, вполне естественно, чревато многими сложностями и ошибками. Даже при изобилии товаров эффект будет весьма низким от неумелой организации торгового дела. Однако неумелость эта не всегда результат нерадивости, скорее неопытности. А опыт нельзя приобрести при равнодушном непрофессиональном отношении к делу. Опыт требует горения души, иначе он подобен дыму на ветру.

Таким беспокойным человеком, фанатиком своего дела, коммерсантом нового типа мне хотелось сделать героя своей книги, директора Универмага.

Хочу заметить, что я не собирался представлять своего героя эталоном современного руководителя торгового звена. Он человек не без недостатков. Однако он мне дорог своим неравнодушием к делу, стремлением искать действенные пути, даже поступаясь общепринятыми нормами. И делает он это не ради своекорыстия. Безусловно, бескорыстие — это еще не оправдание поступка. Но яркость характеров реальных прототипов этого образа, их подвижническое отношение к своему долгу не позволили мне изменить художественной правде, писать моего героя другими красками. Что и может послужить благодатной почвой для прямолинейной критики... Еще раз подчеркиваю: моя авторская и человеческая симпатия на стороне Фиртича. Его ошибки, как и его победы, являются результатом активного отношения к делу, результатом его позиции, его душевного горения.