Признание

Митико уходила вперед. Потом останавливалась и, посмеиваясь, поджидала.

— Она тут ориентируется по запаху, — ворчал Олсуфьев. — Лично я, кроме твоей белой рубашки, ничего не вижу. Представить только себе, что мы в Токио, рассказать — не поверят. И это после Гинзы.

Митико уловила знакомые названия и затараторила.

— Нет. Не Гинза. Это Сугинами-ку. Тут живут студенты, учителя.

— Понятно, — отозвался Олсуфьев. — Те, кто сеет разум и свет.

Митико не поняла иронии Олсуфьева.

Центр пересечения улиц обозначался фонариком, торчащим прямо из асфальта тревожным красным грибком. Как ни странно, именно в контрасте между бликом фонарика и темнотой Глеб стал яснее различать контуры небольших коттеджей, что выглядывали из кроны деревьев. Тротуаров не было, и сиротливые автомобили прижимались прямо к каменным оградам.

Митико толкнула калитку, и они прошли тесным коридорчиком к дверному проему, мимо окон, забранных полупрозрачной бумагой.

Глеб и Олсуфьев скинули туфли и надели деревянные сандалии.

Хозяин дома — отец Митико, длинный худой японец в сером кимоно, почтительно поклонился гостям и вежливо пропустил их вперед, в маленькую гостиную. На низком столике рядом с подсвечником лежала толстая книга. Стены гостиной почти полностью были заставлены книжными полками, оставляя свободным угол, в нише которого размещался миниатюрный гонг подле бронзового Будды, что тускнел зеленоватой патиной.

— Очень, очень я рад гостям, — произнес Сюити Канда по-русски, что было приятной неожиданностью. — Наша семья все немного говорят на русски. Я был в плену, во Владивостоке. — И добавил, улыбаясь: — Такие пироги, елки-палки!

Они прошли в другое помещение. Вдоль стены, рядом с газовой плитой, на веревках висела кухонная утварь. Низкий столик был заставлен всевозможными яствами.

Глеб и Олсуфьев смущенно улыбались. Улыбался я Сюити-сан, улыбалась и его жена — женщина, которой одновременно можно было дать и шестьдесят лет, и двадцать. Она повела руками, приглашая гостей сесть на жесткие продавленные подушки.

За несколько дней пребывания в Японии Глеб еще не успел разобраться в назначении многочисленных тарелочек, которые подавались к столу. Поэтому старался обходиться одной, так было надежней. Да и на палочки он поглядывал без особого воодушевления…

— Митико сказала, что вам хочется попробовать настоящей японской пищи. Кушайте, пожалуйста, — ободри и хозяин, извлекая из шкафа трехлитровую бутыль.

Глеб уже знал, что в такой посудине японцы держат рисовую водку, терпкую и невкусную.

Хозяин сдвинул металлическую прищепку, вытащил пробку и принялся разливать сакэ по стаканам.

— О, русскую водку я первый раз попробовал в плену. А еще мы пили… э… чифир. Пачка чая на стакан воды.

— Вы неплохо жили в плену. — Олсуфьев дружески кивнул хозяину. — В те годы не каждый мог себе позволить пачку чая на стакан боды.

— Да. Запутанное было время, — согласился хозяин и что-то быстро проговорил по-японски.

Женщины принялись наполнять тарелки гостей едой. Поначалу они обложили края тарелки сушеными темно-зелеными водорослями. Кусочки белой рыбы чередовались с золотисто-розовой.

Митико придвинула блюдце со светлым соусом, палочкой поддела рыбу, обмакнула в соус. Глеб смело последовал ее примеру. Язык брезгливо спрятался от сырого болотного духа. «Как они могут есть подобную дрянь?!» Он искоса взглянул на Олсуфьева. Тот, хитрец, прикрыл глаза, словно наслаждался едой.

— Европейцы не сразу привыкают к нашей кухне. Но когда привыкнут… — И хозяин громко рассмеялся. — Японцы едят рыбу полусырой. Не успевают ее как следует прожарить: то наводнения, то землетрясения.

— Наоборот. Известно, что именно японцы склонны к неторопливому размышлению, — подхватил Олсуфьев. — Я даже видел книгу, в которой среди текста встречаются чистые страницы. Специально для размышлений.

— Это уловка. Писатели делают вид, что доверяют читателям, что не хотят навязывать до конца свои мысли. Читателям приятно. Люди истосковались по доверию. — Хозяин лукаво прищурился. — Делать приятное выгоднее, чем делать зло…

Глеб не вникал в беседу. В его сознании все перемешалось пестрым клубком. Фразы, запахи, уличная толпа на Гинзе, деревенская тишина Сугинамику. Временами эти картинки куда-то проваливались, и память упрямо возвращалась к Менделеевской улице… Если бы он тогда не удрал, если бы остановил мотоцикл! Что же ему помешало? Страх? Нет, он точно знал, что страха не было. Стыд! Стыд парализовал его волю. А что такое стыд? Признание собственного бессилия?

Глеб уловил смысл разговора, который вели между собой Олсуфьев и хозяин дома. Как возник этот разговор, Глеб не понял. Видимо, все началось с американской сигареты, которую хозяин предложил гостю. Длинная, с золотистым ободком, она приятно курилась ароматным и легким дымком, наращивая стойкий столбик пепла.

— Я потерял в Хиросиме двух братьев, — мягко улыбался Сюити-сан.

Японцы самую большую беду вспоминают с улыбкой, дабы не огорчить своим настроением собеседника. Олсуфьев улыбнулся, точно перенимая эстафету.

— Да. Это большое горе для многих японцев.

— Для многих японцев, — подхватил хозяин и добавил: — Но не для Японии… Для Японии Хиросима обернулась неожиданной стороной. Взрыв подхлестнул Японию. Зло Хиросимы обернулось техническим прогрессом. Бомба — серьезный стимул. — Сюити-сан развел руками и улыбнулся. — Без жертв не бывает войн, если человечество настолько безрассудно, что допускает войны. Исправить человечество, видимо, нельзя. А если так, то разумней извлечь урок из опыта Хиросимы. Прочистить мозги, возбудить здоровые инстинкты…

— При условии, что в этот котел не попадете вы сами, лично, — сухо перебил Олсуфьев.

Митико, смущенная оборотом, который приняла вдруг беседа, пригласила гостей осмотреть дом. Раздвинув двери, она предложила взглянуть на сад. Правда, выходить в сад было рискованно, слишком тесно, точно декорация кукольного спектакля…

Чувство нереальности происходящего овладело Глебом. Почему Япония? Значит, на самом деле в мире существует Япония и он, Глеб Казарцев, сейчас находится в этой самой Японии, за тысячи километров от дома.

За спиной тоненько прозвенел колокольчик. Глеб обернулся. Сюити Канда стоял в углу комнаты, смиренно прижав к подбородку сложенные ладони. Немигающий взгляд его был устремлен в глубину ниши, где тускнел патиной бронзовый Будда.

— Отец просит прощения у духов своих братьев, погибших в Хиросиме, — пояснила шепотом Митико.

Олсуфьев лишь пожал плечами.

С площадки последнего вагона, сквозь распахнутые двери тамбуров было видно, как изгибается на поворотах ярко освещенное тело поезда метро.

Глеб считал остановки. Им надо выходить на девятой. Следующая как раз и будет девятая — Гинза, центральный район Токио. Глеб отпустил свисающую с потолка ручку, и та мгновенно отпружинила в сторону, чтобы не мешать проходящим.

Следом за Глебом вышел Олсуфьев.

Спать не хотелось, несмотря на поздний час.

Фейерверк реклам был уже усмирен, и каркасы стендов казались обгорелыми. Лишь на куполе многоэтажного универмага Мицукоси продолжал вращаться оранжево-голубой шар. Да еще аспидно-красный трилистник венчал стеклянный параллелепипед банка Мицубиси…

Глеб и Олсуфьев свернули на какую-то боковую улочку. В нос ударил горьковатый запах жареного сала. Вереницы дремлющих автомобилей прижимались к стенам невысоких домов. Из распахнутых дверей игорных заведений слышались возбужденные голоса. Все эти боковые улочки были похожи друг на друга, словно елочные бусы…

— Черт возьми, — проговорил Олсуфьев. — Просит прощения у погибших братьев, а сам… Поразительно! — Олсуфьев все больше распалялся. — Он думал сразить меня логикой… Жаль, я ему не ответил. Постеснялся.

— И что бы вы ему ответили?

— Как что, как что?! — Олсуфьев взглянул на Глеба. — Найти рацио в Хиросиме, это ж надо!

Он махнул рукой и направился к отелю.