Признание

Глеб смотрел на отвисший старый шлепанец Никиты, на дырку в носке, сквозь которую темнела пятка. Он устал за эти дни и хотел спать.

Никита захлопнул книжицу, метнул ее на диван.

— Ни одного из четырех пунктов, предусмотренные правилами дорожного движения, ты не выполнил. Более того! Ты поступил наоборот…

— Знаешь, мне очень хочется спать.

— Это тебе и надо было сделать, чем мотаться по моргам. Ну какого дьявола тебя туда понесло? Самоанализ? Глупо! Тобой сейчас больше владеют эмоции, чем логика…

— Обыкновенный страх, — прервал Глеб. — Это верней.

— Да. Ты прав. Но подожди, не спеши. Страх исчезнет с уверенностью, что все кончилось, все шито-крыто… Ты зачем ко мне пришел? Чтобы я лишний раз тебя в этом убедил? Тебе ужасно хочется, чтобы тебя уговаривали! Вот я и поступаю так. Но не потому, что я тебя очень люблю… Учти, по твоей милости я, Алена и Марина стали твоими соучастниками. Так уж будь добр, не подкладывай нам свинью. Молчишь, так молчи до конца.

— Я как-то не подумал об этом, — растерялся Глеб и вытер ладонью лоб.

— А учесть и эту ситуацию не мешает. Кстати, это гарантия, что и мы будем хранить тайну. Пусть это поддержит твой слабый дух. Аминь!

Никита размешивал кофе, наблюдая, как поверхность морщат белесые жгутики отвара.

Глеб подобрал рюмку и грел ее в тесно сжатых ладонях.

В коридоре послышался скрип паркета. Дверь комнаты приоткрылась, показалась женщина с мягким, милым лицом.

— Молодые люди, пирога с брусникой не желаете?

— Мама, ты, как всегда, молодец! — Никита вскочил навстречу матери и перехватил тарелку. — Кстати, мама, вглядись в этого субъекта. Тебе ни о чем не напоминают эти чистые глаза и высокий лоб Сократа?

Женщина добросовестно оглядела Глеба и с сомнением покачала головой.

— Это Глеб Казарцев. Я с ним вместе ходил в детский сад, в старшую группу.

— Что ты говоришь! — улыбнулась женщина. — Он действительно изменился.

— Да, ничто так не старит, как время! — подхватил Никита шутливым тоном.

— Чем вы занимаетесь, Глеб? — спросила женщина.

— Он будущий великий ученый, мама, — продолжал Никита с серьезным выражением лица. — Он тот, кто за столом у нас не лишний. К тому же он рожден, чтобы сказку сделать пылью.

Глеб стоял и натянуто улыбался.

— Ешьте, ешьте. Кажется, пирог удался. — Женщина оглядела захламленную комнату, вздохнула и вышла.

Глеб переломил пирог и подставил ладонь под стекающую густой патокой темно-бурую бруснику. Пирог был и вправду нежный и вкусный.

— Что это ты меня идиотом выставляешь? — произнес Глеб набитым ртом.

— Извини. Я устал от напряженных переговоров. И кроме того, зол на тебя за историю, в которую меня втравили. Так неужели я не могу хоть немного отыграться? Причем весьма безобидно. Привыкший к аплодисментам не терпит топота копыт?

— Кто это сказал?

— Я сейчас придумал.

— Сам? Афористичный ум у тебя, добрый друг мой, Кит!

Глеб выудил из кармана платок, чтобы не капнуть вареньем на брюки.

— Ты прав, Глеб, я добрый друг. Меня с детства приучали к доброте. Да и не только меня, но и тебя… С раннего детства нам вдалбливали понятие добра. Правдивости. Добрый братец Иванушка. Зайчата. Беззубые, добрые медведи. Львы-вегетарианцы. «Не рвите, детки, травку…» Мы выросли! И жизнь внесла свои коррективы. В тебе сейчас борются два начала. Одно — твое воспитание, второе — инстинкт самосохранения, инстинкт сильного человека, которому такое воспитание — обуза, тяжелые вериги. Идея добра привлекательна, не спорю, но она вредна, она ведет к торжеству посредственностей, что прячутся за общую, «добрую» спину… К тому же идея добра противоречива. В основе любой религии лежит добро, но как эти религии насаждались? Злом! Игната Лойола, говорят, был добрейший человек, а основал орден иезуитов.

Никита взял остывшую чашку кофе и осушил ее большими глотками, как пьют воду.

Глеб положил остаток пирога на тарелку и взглянул на часы. Половина восьмого. Отсюда до дома полчаса езды. Но уходить ему не хотелось. То, что говорил Никита, его успокаивало, точно наркотик. Но он знал, он был уверен, что лекарство это временное, что срок анестезии пройдет. И странно, ему хотелось сделать себе больнее, чтобы потом стало легче — так же, как порой нажимаешь на ноющий зуб, с тем чтобы унять боль.

— Допустим, ты прав, — проговорил Глеб. — Но возьми Германию — ту, старую. Проповедь силы. И только силы. А чем закончилось?

— Они закусили удила с чисто немецкой добросовестностью. Им изменило чувство меры. Фашизм — это крайность. И, как всякая крайность, он обречен на самоуничтожение.

Глеб чувствовал, что его начинает всерьез злить Никита. Тоже, доморощенный философ!

— Самоуничтожение! — повторил он раздраженно. — Это только кажется, что зло — сила. На самом деле наоборот: зло — признак бессилья.

— Докажи! — выкрикнул Никита.

— Если бы зло лежало в основе эволюции общества, то цивилизация не только давно бы погибла, но и вообще бы не родилась. Люди бы съели друг друга, много было подходящих моментов за историю человечества. Значит, в основе, несмотря на всякие большие и малые неприятности и бомбы, лежит добро.

Никита неестественно захохотал:

— Тогда какого черта ты не идешь в милицию? Не заявишь о том, что случилось на Менделеевской? А? Иди же! Болтун! Баба! Размазня!

Никита смолк так же неожиданно, как и захохотал.

Глеб встал. Подошел к двери, остановился.

— Знаешь, почему я туда не пойду? Мое понятие добра еще не переросло мой страх. Понимаешь? Дух мой оказался мельче моего личного, моего эгоистического начала, понимаешь? — усмехнулся Глеб. — И вот я тебе что хочу сказать, добрый Кит. Возможно, ты и не поймешь. Слишком ты уверовал в слово «страх».

— Ладно. Напрягусь, пойму, — раздраженно перебил Никита.

— Пожалуй, то, что я тебе хочу сказать, Кит, самое важное. Или почти самое важное…

— Выкладывай, не тяни! — У Никиты был вид гончей: он уже учуял след, но не было команды, и он мучился.

— Ведь «страха»-то никакого у меня нет, Китыч! Стыд есть, стыд и… другое. Там вот, понимаешь, внутри, где вмонтирован в нас природой удивительно простой по механике агрегат, — Глеб ткнул пальцем в грудь, — он всегда отчаянно стучит, когда я вспоминаю ту ночь. Но не от страха, от другого, совести, что ли, не знаю… И никакой суд не избавит меня от этой муки…

— Врешь ты все, врешь! — Никита точно прыгнул навстречу Глебу. — Врешь! Ты так подобострастно улыбался, разговаривая со мной. Ты! Такой гордый, самоуверенный… Слишком ты боялся, что попал в зависимость от меня, от Алены, от Марины… Страх тебя заставляет так держать себя, страх!

Глеб покачал головой и проговорил печально и тихо:

— Возможно, так и было. Поначалу. А в дальнейшем…

И Глеб подумал: почему Никита не вспоминает вопросы, с которыми пристал к нему Глеб тогда, в детском саду? О жене Никиты, об их разводе. Вряд ли вопросы эти можно определить как подобострастные. Или Кит о них забыл? Нет! Он их не забудет никогда. Просто ему так хочется хотя бы маленькой победы над Глебом…

— Что, Кит, тебе хочется, чтобы я зависел от тебя? Алены, Марины, да? — усмехнулся Глеб.

— Мадам, не берите в голову всяких глупостей, как говорят в Одессе, — буркнул Никита. Он чувствовал, что краснеет, и отвернулся.

Глеб окинул взглядом комнату.

— Послушай, Кит. Может быть, твоя жена и не ушла от тебя? Может быть, она просто тут затерялась, в этом хаосе?

— На досуге поищу, — не оборачиваясь, сухо ответил Никита.

Из показаний свидетелей по делу № 30/74.

Свидетельница М. Кутайсова:

«…Меня угнетало чувство страшного одиночества. Я была посвящена в тайну близкого человека. Он доверился мне, надеясь в душе, что я чем-то могу помочь. Его беда стала моей бедой… Но я чувствовала себя, как мне казалось, гораздо безысходней его — мне-то довериться было некому. И мне нужен был союзник, советчик, который так же любил Глеба, как и я… Я не знала, как отнесется Глеб к тому, что я задумала, но это была единственная возможность уйти от одиночества. Я была уверена, что в итоге Глеб это поймет и простит».