Главное управление

– Вьетнамца нашего только что приняли, – выплыл из темноты голос Акимова. – Тебя вызывают в управу.

Рядом словно материализовался Тарасов:

– Вот и хорошо. А мы тут все сами докрутим. – И многозначительно подмигнув, добавил с заботой в голосе: – Руки не обдери, когда на забор полезешь, перчатки надень…

– И куда-нибудь… в нейтральное место… – неожиданно поддакнул Акимов.

Я хмуро опустил подбородок в согласии, которого и не требовалось. Значит, эта парочка уже обо всем договорилась. Братья-разбойнички. Хитроумные, цепкие и беспощадные. Не ровня мне, кто сейчас обмирал, трусил и дурными предчувствиями угнетался. Недаром они всякий раз с успехом внедрялись в самые суровые группировки. И бандиты почитали их за себе подобных и по ухваткам, и по характеру, и по тысяче признаков, адекватных их сигнальной системе.

Недавно, когда брали группу торговцев оружием, уловив лишь первое движение выскочивших из машин спецназовцев, Акимов, не раздумывая, пальнул из автомата в ляжку продавца стволов, хотя зачем – непонятно. Ни малейшей угрозы не было, торговцы стояли словно замороженные – руби их, как ватные куклы, а он все же пальнул. Полагаю, из удовольствия. Объяснил и отписался просто: показалось, задержанный потянулся к поясу, где могло быть оружие… А на мой вопрос о дурной жестокости выстрела пожал плечами, отсмеялся: дескать, прокурор у нас свой, начальство такую лихость и твердость одобряет, посему – отчего не покуражиться?

Я никогда не задавался вопросом, кто и по какой причине идет работать в милицию. Так все-таки – за чем? За властью? За деньгами? За стабильным положением государственного служащего? За приключениями и романтикой? Как я уже уяснил, романтики в милиции долго не держатся. Что касается меня, то я угодил в нее по недоразумению. Наверное, основополагающий фактор – комплекс неполноценности, выраженный явно или тайно. И недаром основоположник нашей карательной машины Дзержинский говорил: в ГПУ идут служить либо святые, либо мерзавцы.

А потому в органы, полагаю, надо отбирать тех людей, кто никогда в них не устремлялся. За исключением жулья, разумеется.

Братцы по крови проводили меня до калитки, где, неожиданно скучившись, тепло, с имитацией полуобъятий, со мной попрощались, неуловимыми движениями сунув мне за ремень, под фалды пиджака, два увесистых ствола, воровато конфискованных, конечно же, из бандитского арсенала. Камеры наблюдения еще работали, и постановка подобной мизансцены была продумана их циничными умами привычно и непринужденно. Тарасов пояснил доверительно:

– Один – тебе. Подарок. «Беретта». – И прежде чем я рот успел раскрыть, сделал легкий, балетный отступ назад, обернулся словно на смазанной оси и – пошел обратно, канув в милицейскую суету, где уже растворился Акимов, бесшабашная забубенная голова, – привычно готовый отвираться перед прокурорской законоутверждающей въедливостью.

Пропетляв на машине по узким дорожкам поселка, я подъехал к тылу особняка. Кое-как перебравшись через забор, согбенно полез в кусты, на ощупь отыскав застрявшую в их ветвях сумку. Открыл ее. Доллары.

Так! Начало новой авантюры. И как быть? Явить собою олицетворение принципиальности, приобщив сумку с наличными к вещдокам? Но какой стороной обернется ко мне принципиальность подельников? Я поневоле припомнил устои прииска и тех криминальных компаний, с которыми капризами судьбы был косвенно связан. Одно и то же… Вот ведь: от волка пятился – на медведя напоролся!

И в следующий миг угрюмо осознал, что прежние мои симпатии и к Тарасову, и к Акимову безнадежно улетучились. Грустно.

По дороге в Управление заехал сначала домой, где взял ключи от гаража моего покойного папы, в который не заглядывал уже пару лет. Гараж был капитальный, бетонный, с воротами, оснащенными двумя сейфовыми замками, и находился на охраняемой территории в полосе отчуждения Казанской железной дороги.

Закинув сумку на стеллаж, прикрыл ее пыльным брезентом и забросал старыми покрышками. Далее порулил в контору.

Щурясь от летевшего в глаза света встречных фар, я без энтузиазма раздумывал о последующих разборках в отношении этих денег, канувших в неизвестность после нашего налета на представителей агрессивной чеченской общины. Судя по весу, долларов в сумке было не менее двух миллионов. Благодаря своей службе я теперь знал выражение подобных сумм в килограммах, и ввести меня в заблуждение было сложно. Однако за эти ценные килограммы можно было получить по бартеру в лоб девять грамм неблагородного тяжелого металла.

Волшебная защита милицейских погон в данном случае не работала: воры, укравшие у воров, беззаконны. И на что рассчитывали мои соратнички, я не понимал. Лично я рассчитывал исключительно на их витиеватую находчивость, многообразный опыт и способность любое дело вывернуть себе во благо. Как, впрочем, и во вред ближнему одновременно.

С другой стороны, пропавший после милицейского налета воровской общак, хранимый авторитетным жуликом Пашей Цирулем, так и не был найден, несмотря на бесчисленные претензии и разборки. Менты валили на дружков Паши, те – на ментов. А может, в этом недоразумении существовал и альянс интересов. Так или иначе, дело заглохло. Правда, под кучей трупов. Бандиты в поисках истины постреляли и порезали друг друга, как скот на бойне. Только кто им указывал направление поисков? Слишком уж планомерны и целенаправленны они были… А Паша, помещенный после налета в Лефортовскую тюрьму, быстренько там и скончался. Как, кстати, и большинство попадавших в нее авторитетов. Очень опасна тюрьма госбезопасности, и немногие из бандитов покидали ее престижные стены и застенки.

В итоге же истина, как ей и положено, осталась тайной.

Однако наше мошенничество откровенно сопрягалось с убийством, и тут вырисовывались вопросы, чьи крюки были способны вздернуть нас под ребра, например: законов кровной мести среди родственников покойных никто не отменял…

В ночном управлении меня встретил мой опер Корнеев. Доложил:

– Прибыл из Ташкента наш убивец, свинтили его, но там еще пятеро косоглазых летело, я распорядился всех до кучи притормозить. Словом, у кого особая примета «вьетнамец».

– И где они?

– Пятеро в клетке во дворе, наш – в кабинете, вас дожидаемся…

– По-русски говорит?

– Уже заставили… Кстати, прибыл в страну под чужим именем. «Чехов»-то срубили?

– Два трупа противника, – сказал я. – Но заложник цел.

– Тогда героизм налицо…

Вошли в кабинет.

Вьетнамец при виде нас сохранил полную невозмутимость и недвижимость. Смуглая скула его отчетливо алела от произошедшего здесь рукоприкладства, но глаза были непроницаемо спокойны и даже сонны.

– Пальцы откатали? Сравнили? – спросил я у другого опера – Бори Твердохлебова, стоящего позади задержанного в расстегнутой рубахе с красноречиво закатанными за локти рукавами.

– Совпадение полное.

– Почему прилетели под иным именем? – спросил я.

– Я недавно сменил его, – напряженно произнес вьетнамец. – Это можно по закону.

– Ну, по закону вы его меняли или нет, выясним через посольство уже завтра, – сказал я. – Насчет отпечатков, оставленных вами в Берлине, вас уже просветили?

– Это ошибка, – проронил он бесстрастно.

– Правильно. Большая ваша ошибка!

– Нет, ошибка немецкой полиции.

– О как! – сказал я. – Ну, тогда будем разбираться. Переписываться, перезваниваться, уточнять… А вы покуда посидите в каталажке. И запомнится она вам незабываемо. Но есть и другой вариант: даете признание и отбываете в Германию. В интеллигентную атмосферу цивильной тюрьмы. Со здоровым питанием, удобными камерами с унитазами, отменной дисциплиной и множеством послаблений для примерных заключенных.

– Ничего не знаю, ни в чем не виновен…

Я опустился на стул, не чуя под собой ног. Денек выдался рабочим донельзя. Поднял глаза на Твердохлебова и Корнеева, напряженно вытянувшихся под моим взором. Рослые, высокие парни с блондинистыми шевелюрами, они были похожи на близнецов-братьев. Двое из ларца…