Страница 22 из 48
Гвин кладет макияж на себя к ужину и появляется к столу с золотыми серьгами и одетая в светло-зеленые летние тона, что делает ее серо-зеленые глаза более живыми. Ты — в белой рубашке с коротким рукавом и застегнутым воротничком, и вокруг твоей шеи — твой единственный галстук, тот самый, насмешивший Борна прошедшей весной. Гвин смеется при виде твоего парадного одеяния и говорит, что ты выглядишь, как мормоны — те упорные молодые люди, стучащиеся во все двери и раздающие свои книжки, посвятившие себя святой миссии. Ерунда, отвечаешь ты. Мои волосы совсем не так подстрижены, и они совсем не светлые, так что никто не сможет спутать меня с мормоном. Все равно, говорит Гвин, ты выглядишь очень, очень странно. Если не как мормон, продолжает она, тогда, наверное, как новичок-бухгалтер. Или студент-математик. Или будущий космонавт. Нет, нет, подхватываешь ты — борец за гражданские права на Юге. Хорошо, говорит она, ты выиграл; и тут же ты снимаешь и галстук и рубашку, уходишь с кухни и переодеваешься во что-то другое. Когда ты возвращаешься, Гвин улыбается, но ничего не говорит о твоей одежде.
Стоит жара, и потому, чтобы не поднимать еще температуру на кухне, вы не пользовались плитой и приготовили летнюю еду, состоящую их холодного супа, подноса холодной закуски (ветчина, салями, запеченная говядина) и зеленого салата с помидорами. Буханка итальянского хлеба и бутылка охлажденного кьянти в соломенной плетенке (дешевое вино, популярное среди студентов в то время). После холодного супа вы начинаете трех-частевой разговор. Это и есть смысл всего постановочного торжества. А все остальное — еда, торт, свечка, пожелания, алкоголь — лишь обрамление.
Часть I: вы говорите об Энди в прошлом времени, выкапывая из себя все, что вы помните о нем, живом. Всегда — самая долгая часть ритуала. Вы вспоминаете прошлые годы, но все время находятся какие-то дополнения в закоулках ваших мемуар. Вы стараетесь сохранить настроение легким и негрустным. Это празднование не смерти, а веселья, и смех при этом допускается всегда. Вы вспоминаете его неправильные слова: хангбургер вместо хэмбургер, челдовек вместо человек, друкдрука вместо друг друга — как Они поцеловали друкдрука— и совершенно забавное Мамыямио городе, где родилась ваша мать — Майами. Вы говорите о его коллекции насекомых, его плаще Супермена и его сражении с краснухой. Вы вспоминаете о его неприязни к гороху. Вы вспоминаете его первый день в школе (слезы и мучения), его ободранные локти и его забавное икание. Всего семь лет жизни, но каждый год ты и Гвин приходите к одному: список безграничен. И, все равно, каждый год вы никак не можете отделаться от ощущения, что часть его исчезает, несмотря на ваши усилия, все меньше и меньше брата остается в вас, что вы бессильны остановить его постепенное исчезновение.
Часть II: вы говорите о нем в настоящем времени. Вы представляете, каким человеком он мог бы стать, если бы был живой. Десять лет он живет в тени вашего существования внутри вас, призрак, выросший в другом измерении, невидимый, но дышащий, дышащий и думающий, думающий и чувствующий; и вы следовали за ним с его восьми лет, и чем больше лет он остается с вами, сейчас семнадцатилетний, расстояние между вами сокращается и становится незначительным; и это поражает вас, тебя и твою сестру одновременно, что в свои семнадцать он уже не девственник, что любит покурить косяк и уже пробовал алкоголь, что он уже бреется и мастурбирует, водит машину, читает сложную литературу и раздумывает, в какой бы колледж ему отправиться, и вскоре он станет совсем ровней с вами. Гвин начинает плакать, говоря, что она больше не в силах вытерпеть, что она хочет прекратить этот разговор, но ты просишь ее потерпеть еще несколько минут, и вы больше никогда не вернетесь к этому — это самое последнее день рождения Энди в ваших жизнях, но ради Энди ты должна потерпеть до конца.
Часть III: вы говорите о будущем, о том, что могло бы случиться с Энди к следующему дню рождения. Самая легкая часть, самая радостная, и за последние годы ты и Гвин фантазировали об этом с большим энтузиазмом и живостью. Но не в этот год. Прежде, чем ты приступаешь к третьей и последней части, твоя сестра закрывает рот рукой, вскакивает со стула и выбегает из кухни.
Ты находишь ее в гостиной, плачущей на диване. Ты садишься рядом, обнимаешь ее за плечи и говоришь с ней как можно мягче. Успокойся, говоришь ты. Все в порядке, Гвин. Прости… прости, что зашли далеко. Я виноват.
Ты ощущаешь тонкость ее вздрагивающих плеч, хрупкость костей под ее кожей, ее ребра прижаты к твоим, ее бедро — к твоему бедру, ее нога — к твоей ноге. За все года знакомства с ней ты вряд ли видел ее настолько жалкой, настолько разбитой печалью.
Это неправильно, наконец, говорит она; ее глаза смотрят вниз, слова адресованы полу. Я потеряла контакт с ним. Его уже нет, и мы никогда больше не найдем его. Через две недели будет десять лет. Это половина твоей жизни, Адам. На следующий год — половина моей жизни. Слишком долго. Расстояние растет. Время накапливается, и с каждой минутой он удаляется все дальше и дальше от нас. Прощай, Энди. Пошли нам когда-нибудь открытку, хорошо?
Ты ничего не говоришь. Ты просто сидишь, обняв сестру, и слушаешь ее плач, зная, что бесполезно прерывать, и что она должна выговориться. Сколько это длится? Никакого понятия, но наступает момент, когда ты замечаешь, что слезы остановились. Левой свободной рукой ты берешь ее за подбородок и поворачиваешь ее лицо к себе. Ее глаза покраснели и набухли. Потеки туши на щеках. Из носу течет. Ты отпускаешь ее лицо и достаешь из заднего кармана носовой платок. Ты чистишь ее лицо. Потихоньку осушаешь слезы, ее нос, вытираешь тушь; и все это время твоя сестра терпеливо сидит. Наблюдая за тобой, ее глаза отходят от нахлынувших чувств; она сидит абсолютно недвижима, пока ты очищаешь последствия шторма. По окончании ты встаешь и говоришь ей: Время выпить, мисс Уокер. Я пойду за скотчем.
Ты отправляешься на кухню. Минуту спустя, когда ты возвращаешься в гостиную с бутылкой Катти Сарк, двумя бокалами и кувшином льда, она сидит так же, как ты оставил ее — на диване, голова откинута на подушку, глаза закрыта, ровное дыхание, успокоившаяся. Ты ставишь то, что принес, на один из трех, перевернутых дном вверх, деревянных молочных ящиков, стоящих рядом с диваном; однажды ты принес их с бывшим соседом с улицы, и теперь они служат заменой кофейному столику. Гвин открывает глаза и улыбается изможденной бледной улыбкой, будто прося прощения за свой срыв, но здесь нет ничего такого, за что нужно извиняться, не о чем говорить, ничего против нее; и ты наливаешь виски и кладешь лед в бокалы; тебе легко от того, что разговоры об Энди позади, и что больше не будет день-рожденных празднований ушедшего брата в будущем, и что ты и твоя сестра навсегда покончили с детскими привычками.
Ты даешь Гвин ее бокал и садишься рядом с ней. Несколько минут никто не промолвит ни слова. Прихлебывая скотч и уставившись в стену напротив вас, вы оба знаете, к чему все идет, и эта уверенность в вашей крови, но вы также знаете, что необходимо расслабиться и позволить алкоголю сделать свою работу. Когда ты наклоняешься вперед, чтобы налить скотча для второго захода, Гвин начинает рассказывать тебе о размолвке с Тимоти Крэйл, тридцатилетним ассистентом-профессором, кто вошел в ее жизнь восемнадцать месяцев тому назад и вышел в минувшем апреле, почти в то время, когда ты пожал руку Борну в первый раз. Учитель ее класса поэзии модернистов, он рисковал своей работой, заведя романс с ней, а она влюбилась в него без памяти, особенно, в самом начале, в первые страстные месяцы тайных свиданий и выходных поездок в отдаленных мотелях неприметных городков. Ты видел его несколько раз и понял, что Гвин нашла в нем; очевидно, что Крэйл был привлекательным и неглупым молодым человеком, но ты также почувствовал что-то сухое внутри него, некую отстраненность от людей, отчего тебе было трудно войти с ним в какой-нибудь человеческий контакт. Неудивительно, что однажды Гвин отвергла его предложение о женитьбе и разорвала с ним отношения. Она сказала ему, что слишком молода и не готова посвятить себя кому-нибудь на долгий срок, но настоящая причина отказа была не в этом, объясняет тебе Гвин, она оставила его потому, что он не был с ней нежным. Да, да, говорит она, она знает, что он любил ее настолько, насколько мог, но она нашла его слишком эгоистичным в постели, невнимательным, слишком заботящимся о своих нуждах; и она не смогла представить себя вместе с таким человеком до конца своей жизни. Она поворачивается к тебе и со взглядом, полным серъезности и убеждения, говорит об ее представлении о любви, желая узнать, если ты думаешь также. Настоящая любовь, говорит она, это когда ты получаешь удовольствие от того, что кто-то получает столько же удовольствия от тебя. Что ты думаешь, Адам? Я права или нет? Ты говоришь, что она права. Ты говоришь ей, что ее слова — самые точные из того, что когда-либо она говорила.