Страница 96 из 116
Дальше было проще. Волок, озеро, ещё озеро, опять озеро… Рыбалка не шла, одну-единственную рыбу поймали, да и то неспортивно, сетью. Правда, сома. Фотография тоже не особо шла. Ну негде на берег выйти, везде трясётся и чавкает. Наконец, пошла река Созь. Хоть мы уже немного и научились рулить, да и наглости исполнились немереной — перед Созью пришлось спасовать. Узкая, петлявая и быстрая. А когда вторая лодка на буксире идёт – слалом превращается в бильярд. На каждом повороте лодка попадает в нужную струю только от двух бортов, а вторая при этом прикладывается к берегам и вовсе раз десять. Пришлось вторую разбирать и ехать втроём на одной. Такая большая-большая куча рюкзаков, а на ней трое верхом.
Хорошая штука водомёт. И хорошая штука скользкая пластиковая посудина с надувным дном. Завалы мы брали штурмом и лобовой атакой, на подходе выбирая опорное бревно без сучков – и, оттолкнувшись от него, просто перепрыгивали завал. Была бы байдарка — на обносы ушла бы неделя. А так — обносили только бобровые творения. Эти гады оставляют все сучья на месте и как следует их точат. Специально, наверное. О первый такой мы даже проткнулись сдуру.
Страшнее бобра — только человек. Страшнее обычного человека — только рыболов. Когда мы в первый раз увидели картину сидящих на берегу троих мужичков с удочками, которые, не комментируя, провожали нашу лодку странным взглядом, в котором сочетались раздражение, вожделение, удивление, предвкушение, жалость и ещё с десяток разных эмоций одновременно, — мы даже не поняли, что это означает. Пока не прошли ближайший поворот. За которым обнаружился мост. На высоте менее метра. Сложенный из брёвен толщиной в метр, то есть фиг на него с лодки запрыгнешь. Под мостом в застрявших корягах клокотала вода. Из брёвен весело торчали ржавые гвозди длиной и толщиной со стандартный карандаш. До всей этой радости оставалось метров двадцать. И скорость течения не оставляла ни единого шанса на манёвр уклонения.
Оставалось одно. С воплем «банзай!» мы дали мотору форсаж, насколько могли вжались в лодку — и направили посудину под тот единственный пролёт, где не было сплошного коряжника. Не знаю как — но проскочили.
А вот когда мы повторно узрели в точности такую же троицу мужичков с удочками, лица которых изображали в точности такую же гамму эмоций, мы уже знали, что почём на Привозе. Мгновенный разворот, висим на месте, оцениваем. Чуть ниже нас ерундовый перекат. Ещё метров пятьдесят — и остров около противоположного берега. Сразу за ним — тот поворот, за которым, наверное, и прячется прикол. Итак, перекатик идём на моторе, сразу к острову, там чалимся и осматриваемся. Три-четыре, разворот, вперёд!
Прикол оказался не за поворотом. Прикол оказался в перекате. Который образовался на месте старой мельницы, и в нём было больше клубков проволоки-катанки и прочей арматуры, чем собственно воды. Все четыре понтона лодки были мгновенно вскрыты метровыми разрезами. Большой утробный бульк — и мы, полностью потеряв грузоподъёмность и плавучесть, начинаем идти ко дну.
Неведомо как, но мы одолели на вёслах пятьдесят метров до острова ещё до того, как вода начала заливать палубу. Мотор, конечно, промок, мы тоже, да и почти вся одежда того не избежала. Но аппаратура сухая, а список потерь — пила да тесак. Ну и одно весло, от усердия переломившееся пополам. Классное кораблекрушение. Комфортное. Добраться до берега надо? Так на то у нас шлюпка есть, маленькая лодка, которую сначала на буксире везли… Дорога — уже подошла к реке, можно прямо отсюда и уехать. Не удержался я, сел в шлюпку, подгрёб к тем мужичкам. Спросить их — в смысле, что ж вы, мол, гады не предупредили? Моего вопроса они даже не услышали. И меня, наверное, не увидели. Слишком заняты были. Двое слушали пояснения третьего, что вот, мол, теперь видите, как река спала? А неделю назад — аж шесть байдарок прошли и ни одна не пропоролась! А ведь действительно — никаких претензий к мужичкам быть не может. Коль скоро для них проплывающие туристы не люди, а всего лишь явление природы, статистикой крушений указывающее уровень воды…
А Саша несколько раз звонила и потом. Поступила учиться в колледж рядом с моим домом, так что я её несколько раз на улице видел, но не подошёл. Когда она при очередном звонке услышала, что мы с Никой ждём ребёнка, — попыталась укараулить момент, когда Ники нет дома и прорваться ко мне в гости. Не пустил. Постепенно звонить прекратила. Неделей позже того самого назначенного двадцать третьего августа прислала сэмээску с просьбой убрать из Интернета все её фотографии. Ещё через полгода — в замаскированном виде зашла в мой чат, поспрашивать о фотографии как таковой. Я вычислил её, позвонил, спросил, зачем было шифроваться — она отпёрлась. А ещё годом спустя, когда я решил начать писать этот роман, — позвонил ей уже я. Спросить, можно ли её под собственным именем давать, или лучше заменить, и есть ли возражения против каких-либо эпизодов? Никаких возражений не было. Но был очень злой голос, очень высокая агрессия, просьба никогда больше не звонить и даже утверждение, что она об этом уже давным-давно меня просила. Жаль. Вот уж чего не хотелось, так это плохих воспоминаний. В ней много хорошего. Гораздо больше, чем плохого. И она меня действительно любила, хоть всё её существо и противилось этому. Отсюда, собственно, и вся ерунда была. Не смог я это преодолеть. Упрямство женщины — одна из самых сильных вещей в мире. Пусть будет счастлива.
М-да. Вернёмся, пожалуй, к основной теме. К реализации плана действий в отношении Ленки. К пункту следующему — выяснению того, что есть этот её Миша. Вот здесь и возникает некий критический момент повествования. На котором нужно либо выбрасывать самое важное, без чего логика событий теряется совсем, либо — ломать на этом самом месте жанр, переводя роман в нечто среднее между феофрастовскими «характерами» и вульгарной кляузой с оттенком пасквиля, являющейся гораздо более древним и популярным литературным жанром, чем роман. Пожалуй, выберу второе. Фиг с ним, пусть читатель окунётся фейсом в навоз и не получит того эстетического наслаждения, на которое рассчитывал. Раз уж я безжалостен ко всем, то буду столь же безжалостен и к себе, и к своему труду. Предоставлю большинству возможность думать обо мне как о кляузнике. С некоторой надеждой, что меньшинство всё же поймёт, что это было строго необходимо. В первую очередь для Ленки. И во назидание — для многих. Затем, собственно, книги и пишутся. А вызывать огонь на себя мне не привыкать.
Ещё раз м-да. Обещал ведь быть совсем открытым и совсем честным… Да, есть ещё одно соображение к тому, чтобы, возможно, убить все литературные достоинства написанного текста и всё уважение к его автору, приведя здесь результаты розысков. То соображение, что деятельность, которой всё активнее и активнее Миша занимается последнее время, чревата. Чревата для Ленки, в которой он сейчас убивает последнее, что в ней осталось, один талант за другим, один интерес в мире за другим, одну этическую основу за другой. Да, некоторая часть этой активности, впрямую касающаяся меня, неприятна и мне. Но это мелочи. У меня есть десяток способов надёжно пресечь данную составляющую. Но не хочу. Это необходимо пресечь не частично, а полностью. Пока в Ленке осталось хоть что-то живое. Может быть — я пишу эту часть именно для Миши, зная, что он прочтёт. Типа открытого письма, включённого в роман. Глупое, конечно, занятие — писать что-либо прицельно для дурака и подонка. Но — надо. Возможно, он струсит. Решит, что я могу от слов к делу перейти. Возможно — кое-что поймёт. Хоть и дурак. А возможно — опять натравит своих бандюков. Так как дурак. Впрочем, чем их встретить, чем ответить и кому ответить, если они всё же смогут меня переиграть, — имеется с запасом.
Единственное сомнение — не ударит ли что-то рикошетом по Ленке? Пожалуй, уже незачем этого бояться. Ситуация уже дошла до того уровня, когда навредить Ленке нельзя. Время терапии прошло, и если что её спасёт, то уже только хирургия. Да, я скорее всего изрядно упаду в её глазах. Но если она сможет когда-нибудь восстановиться — поймёт. Нет, не простит, женщинами подобное не прощается. Но поймёт. Не для себя делаю, а для неё. И для тех людей, которым её талант и её энергия, которые сейчас гибнут окончательно, — нужны. А на меня — плевать. Я пока что немного железный, выдержу, да и вообще мне доставалось и покрепче, и побольнее.