Страница 75 из 116
Как думаете, сколько нужно рыбы, чтобы прокормить четырёх человек, если другой еды совсем нету? Я сам поразился, когда выяснилось, что пуд в сутки — это то количество, которое всего лишь позволяет не ощущать зверского голода. Уха выглядела примерно так. Налавливалось огромное количество хариуса… При том что он был преимущественно совсем мелкий. Тратился час на чистку… Дальше в котле варились плотно набитые туда рыбьи головы, штук сто в пяти кружках воды. Потом головы вытряхались в таз, а в оставшихся четырёх кружках крепчайшего бульона варилась одна луковица и килограмм шесть рыбьих тушек, упрессованных в котёл чуть ли не ногами. Когда собственно уха съедалась, традиционно остававшиеся полуголодными Сева с Антоном приступали к главной части действа. Головы. Вид двух кадавров, сноровисто жрущих в ночи селёдочные головы, наваленные горкой в тазике, был поразителен, ностальгичен и философичен одновременно. В отличие от того дубля профессора Выбегалло наши кадавры успевали обсосать каждую косточку, успевали чистить бороду от объедков и съедать их, успевали, извинившись, выхватывать друг у друга из-под носа головы покрупнее и посочнее, успевали комментировать ход трапезы… Зрелище!
Впрочем, уха, сколь бы хороша она ни была, — блюдо не только малосытное, но и быстро приедающееся. Как мы только ни упражнялись в попытках создать из тех хариусов что-либо отличное от! Жарили на жалких остатках масла… Пекли в глине, фольге и золе… Чищеными и нечищеными. Коптили во мху… Фаршировали ягодой. Комбинировали с солёными и жареными подосиновиками. Кстати, великая была идея — в начале сплава, пока ещё были соль и пряности, заготовить ведёрко рассола, поставить в лодку и ежедневно подсыпать в него пару-тройку мисок бланшированных грибов, а столько же съедать уже просолившимися.
С солью, кстати, вышел любопытный казус. Сева пару дней назад разжился парой горстей, выменял на блёсны у проплывавших мимо рыболовов, свои блёсны уже пообрывавших. И вдруг — подплывает к нашей стоянке рыбнадзор совместно с егерями заказника. Объясняют, что о нас уже слышали. Что плыть и рыбу ловить в рамках общих правил — разрешают. А напоследок просят нас больше не дарить блёсен местным браконьерам. Вот как таёжный телеграф работает!
Вершиной же наших кулинарных изысков стало копчение во мху. Не только гастрономической вершиной. Эстетической — не менее. Фотография нашей коптильни стала одной из самых известных моих фотографий и даже взяла Гран-при одной из крупных международных конкурсных выставок. А суть процесса такова. Протапливается костёр из толстых брёвен, так, чтобы достаточно большая площадка стала полностью покрыта раскалёнными углями. Сверху наваливается толстый, сантиметров в тридцать, слой мха — сфагнума или кукушкиного льна, какой уж есть. Охапок десять нужно. Сверху раскладывается в один слой рыба, и всё сооружение прикрывается ещё одним таким же слоем мха. Важная деталь — не полениться перебрать мох. Это не продувка макарон, это действительно важная операция. Тиманские болотистые леса, где мха много, — поросли таким количеством аконита, что в каждой охапке мха количество кустов аконита превышает три. А ядовит он — очень. Тамерлана им травили, если кто историей интересуется. И массу других известных личностей.
Пока идёт процесс — надо сосредоточенно затыкать всякую образующуюся в пласте мха дырку свежим пучком того же мха. Минут тридцать подряд. И только тогда можно будет открыть костёр и быстро-быстро спасти из вспыхивающего в разворошённом мху пламени результат. Вкусно — невероятно, в особенности если дать часок-другой полежать, настояться. Умопомрачительно вкусно. И — столь же упопомрачительно красив процесс. Дым, идущий из такой коптильни, густ, влажен, осязаемо плотен и в то же время — разноцветно струйчат. Дым накрывает всю «сцену», он везде, он неизвестно где образуется, он сочится отовсюду. Совсем как тот таинственный свет на картинах Рембрандта, тайну которого до сих пор безуспешно разгадывают фотографы и кинооператоры. Материя, соединившая в себе лучшие качества воздуха, воды и света, — вот что такое этот дым.
Ленка теперь выходила из лодки только на стоянках. Даже громадная нависшая над рекой скала с гротами, зарослями удивительно крупной брусники на уступах, картинными соснами, старинным золотым рудником на вершине — не привлекла её внимания. Быстрее вперёд, а то будет поздно, отпуск просрочится, с работы выгонят, так что всё, что вокруг — как ни жаль, но придётся оставить. Примерно вот к этому она и сводила каждый разговор. Антон тоже начал лить воду на ту же мельницу… Пропускать занятия ему было не с руки, паникёром он тогда был изрядным, а имеющиеся по расчётам три дня запаса казались ему хиловатым резервом. Плохо это. Нельзя так. Когда половина команды нытики – поездка превращается в кошмар.
Для экономии времени попробовали срезать большую излучину, на которой сорок километров сплава можно было заменить пятью километрами волока. Фиг там экономия. Посланные на разведку Сева с Антоном заблудились и, потратив пять часов, дорогу так и не нашли. Пришлось ночевать, а дорогу искать уже утром. И таскать в две ходки. Ленка упиралась. Пыталась идти самостоятельно и нести рюкзак. Сделав шаг в сторону с тропинки — терялась в лесу. Присев отдохнуть — выключалась и не слышала криков, которыми её искали. Словом, на волоке мы потеряли вдвое больше времени, чем ушло бы на сплав. Не считая потраченных сил и нервов. Впереди — оставался один день сплава по ненаселёнке, а дальше уже пойдут деревни.
Последний кусок «настоящего» сплава происходил уже не в режиме «сна», а в режиме «бреда». По-видимому, мы плыли по самым красивым местам Южного Тимана. Суровые стены нависали над рекой. Сверкали белизной ягельники у подножий. Перстами указующими на склонах стояли высоченные каменные столбы, и в каждом втором мерещился достославный жест, обычно исполняемый при помощи среднего пальца правой руки. Иногда известняковые плиты, поросшие вдоль трещин «змейками» маленьких сосенок, выходили на берег и уходили дальше на дно реки. В таких местах течение становилось совсем бешеным. Наверное, там опять была бы первоклассная рыбалка. Но половить удалось всего полчаса, причём с серьёзным конфликтом. Ленка ныла, что надо быстрее. Ныла, что хочет угостить маму малосольными хариусами. Садок же взял да распоролся — и вся рыба, на то предназначенная, ушла. Вот я и остановил лодки на этом убойной красоты повороте с предложением часок отдохнуть да пофотографировать, пока я восполняю рыбный запас. За полчаса ходу до деревни, в которой ночёвку наметили. В итоге — обида надолго.
Собственно, остаток маршрута подробно описывать незачем. Из каждой деревни Ленка звонила матери. Та её продолжала накачивать. Ленка замыкалась всё сильнее и сильнее, всё больше и больше обижалась на каждую мелочь, на каждое слово, на каждую задержку… Нет, скандалов не было. Никто из окружающих даже не видел быстро растущей между нами стены отчуждения. Даже бабушка, у которой мы объедались простоквашей в деревне, стоящей на месте Великопожненского скита, в котором когда-то произошло массовое самосожжение шестидесяти восьми раскольников, долго умилялась, насколько у нас дружная и хорошая семья… Я не находил себе места. Пытался пробить эту стену всеми способами, со всех сторон… Безнадёжно. Грустная улыбка, поцелуй и полный отказ разговаривать о будущем. Видимость сохранения всех отношений и автоматически работающая программа их прекращения.
Пожалуй, вот зарисовка того момента, который врубился в самое болезненное место памяти. Последнего момента, когда был ещё хоть какой-то призрачный шанс остановить быстро раскручивающееся колесо грядущих несчастий. Собственно — последнего момента перед тем, как мы окунулись обратно в цивилизованное общество, в котором свои обычаи и правила и в котором кроме нашей воли и наших умений есть масса других сил, и не только на добро нацеленных. Итак, паром через Печору. Колоссальной ширины и мощи река. На этом берегу остаётся Тиман, на том — вырастает древний город Усть-Цильма. Низкие, быстро проносящиеся по небу рвано-серые облака. Почти сбивающий с ног и свистящий в такелаже ледяной порывистый ветер. Паром, то есть ржавая-ржавая баржа, которую надрывно тащит пришвартованный к борту буксир. Почему-то оставленное откинутым кормовое ограждение, оно же мостки для въезда машин. Острая и злая метровая волна, с такой силой шлёпающая в ржавое днище, что рёва машин буксира не слышно. И — тонкая-тонкая Ленка в облегающих джинсах и в красной курточке, ни за что не придерживаясь, неподвижно стоящая над бушующей водой на самой корме и глядящая назад на Тиман с физически ощутимой давящей болью в глазах, но без единой слезинки… Стоящая с неподвижностью статуи. При том что баржу болтало нехило, а ветер так и просто рвал одежду. Вот так.