Потрясающий мужчина

Я тоже засмеялась. Да, Руфус был бы идеальной моделью для Харальда — с клином закрывающим лицо. Сегодня на нем были бледная рвотно-зеленая рубашка с короткими рукавами и привычные коричневые джинсы.

— Именно зеленым! — Больше Руфус не высказывался по поводу зеленого цвета, а отправился искать погибшую информацию.

— Если б я был у него на службе, он бы меня сейчас вышвырнул?

— Нет, ни за что. Он действительно очень милый.

— Он женат? У него есть подружка? Может, голубой? У него есть друг?

— Раньше была подруга. Сейчас нет. Мне кажется, его не интересуют любовные интрижки.

— Как здесь интересно! — воскликнул Харальд. — Сплошные одиночки! Мне нравится эта аскетичная атмосфера: она стимулирует творческое начало.

Я прыснула.

На следующий день небо затянули облака, и Харальд был в приподнятом настроении. Он выставил во двор стул и после обеда долго делал эскизы облаков. Сильно разведенными красками он набрасывал нежные переходы или бахромчатые контуры, белые облака, освещенные солнцем, голубые облака в тени, серые под солнцем, и было необычно и интересно смотреть на облака его внимательными глазами. Только к вечеру Харальд сказал:

— Остальное известно. — И направился на свой помост.

Направленное освещение в лепнине было для него чересчур слабым, поэтому на поручнях помоста мы укрепили лампы на зажимах.

Когда Руфус около девяти спустился проверить, заперта ли дверь, он с удивлением обнаружил, что Харальд все еще работает на помосте. Я внизу мешала краски. Руфусу, вероятно, стало стыдно, что он заподозрил нас в лени, и он крикнул:

— Вы так до смерти уработаетесь! Кончайте, нельзя же бесконечно вкалывать! Я принесу вам чего-нибудь выпить. Может, нам пойти куда-нибудь поужинать? Но Харальд ответил:

— Я буду грунтовать, пока не свалюсь с помоста. И в выходные поработаю, когда не будет мастеров. Я только хочу, чтобы меня не беспокоили.

— Тогда не буду мешать, — сказал Руфус.

— Тебя я не имею в виду, — крикнул Харальд с помоста, но обиженный Руфус уже удалился. Я услышала, как Харальд тихонько добавил: — На самом деле он мне тоже мешает.

Я качалась на облаках, нарисованных для меня на потолке Харальдом.

В уик-энд было лучше всего. Шел дождь. Снаружи облака, внутри облака. Мне опять было позволено помогать: я делала успехи в грунтовке. На моем лежачем помосте была магнитола. Харальд объяснил, что обычно не терпит музыки за работой, но сейчас может рисовать облака с закрытыми глазами. А на этой фазе музыка не помешает.

По радио по всем программам передавали хороший старый суперхит.

Эту песенку повторяли каждый час хотя бы по разу. Это была лучшая песня месяца, и каждый раз, когда ее передавали, Харальд кричал:

— Опять она! Запиши!

В воскресенье к обеду у нас целая сторона кассеты была записана одной и той же мелодией.

Мы рисовали в ритме этой песенки, каждый на своем помосте, как одержимые. Харальд наносил краску на потолке размашистыми движениями.

— Мне бы двумя кистями работать, — крикнул он мне. Моя кисть летала туда-сюда, как волшебная палочка. У этой песни был такой заводной ритм, что бедра сами начинали двигаться в такт, и надо было сдерживать себя. Ритм менялся от искрометного до нежно-лирического.

Лишь иногда мы пили внизу кофе. «Вальтрауд, — признался Харальд, — вечно жаловалась, что он охотнее сидит в своей мастерской, чем на пляже в Акапулько».

Я целиком и полностью понимала Харальда. Если бы мне рисовали заманчивые картины солнечного ничегонеделания, я бы тоже сказала, что нет ничего лучше, чем час за часом грунтовать на помосте небо.

Только в три мы сделали перерыв на обед… а потом Харальд лег ко мне на помост. Он сказал:

— Я попробую рисовать мокрым по мокрому, это получится и акриловыми красками. — Свой кистью он набросал белые облака на мою сырую голубую грунтовку, и границы облаков получились еще нежнее.

Харальд лежал рядом со мной на помосте, наши кисти перекрещивались, но мы не касались друг друга. Лишь один раз капелька с его кисти попала мне прямо на губу. Мое сердце громко заколотилось, но он этого не услышал, потому что в этот момент опять грянул хор.

Кто-то закричал снизу:

— Все хорошо?

— Да, — отозвалась я.

— Нет, — крикнул Харальд.

— Как поживает твоя компьютерная программа? — спросила я.

— Все полетело к черту! Ну и шум у вас здесь! — Руфус с грохотом захлопнул за собой дверь в контору.

— Он скоро возьмет себя в руки, — шепнула я Харальду, — вообще-то он совсем не агрессивный, честное слово.

— Это ты мне уже говорила, — сказал Харальд, врубил магнитофон еще громче и начал подпевать хору. Потом оценивающим взглядом посмотрел на свои облака. — Потрясающе хорошая здесь атмосфера! Такая классическая.

— Просто он злится из-за пропавшей информации, понимаешь?

— Да, — произнес Харальд, улыбнулся своему небу и зажег новую сигарету.

Некоторые песни можно слушать по сто раз. Харальд спустился вниз и передвинул помост. Облака вибрировали еще сильнее. Мы приблизились к крюку от люстры, центру нашей вселенной.

— Теперь сделаем лазурно-голубое небо, — объявил Харальд и шлепнул краску на потолок.

Из-за громкой музыки мы не услышали, как Руфус ушел из конторы.

93

В понедельник рабочие окончательно управились со столовой — комнатой отдыха. Чтобы усилить впечатление, я застелила столики новыми скатертями. Для столовой предусмотрены зеленые, розовые и белые скатерти — разная расцветка помогает разделить большой зал на индивидуальные островки. Эту идею мне подсказал Руфус.

— За завтраком в отеле каждый хочет побыть в одиночестве, — сказал он. К торжественным мероприятиям надо всегда стелить только белые, или только розовые, или же только зеленые скатерти.

В отеле стало так красиво, что мне все чаще становится жалко уезжать отсюда. Я выглядываю во двор. Руфус еще ждет от меня проекты оформления террасы. Он уже строит планы на будущий год, когда опять появятся деньги. Там, во дворе, должны появиться зонтики от солнца. Кое-какие участки можно забетонировать, насыпать земли и отгородить террасу от двора живой изгородью и цветами. Но это пока терпит. Сейчас закончен последний этап строительных работ. Работы еще, конечно, много, но все это уже мелочи, рабочие могут уходить, а у меня остается два месяца.

Когда в середине дня пришел Харальд, я сказала ему:

— В будущем году, когда во дворе все зазеленеет и зацветет, я приеду снова. — С замирающим сердцем я подумала: если бы Харальд сказал: не уезжай, останься здесь — что бы я ответила?

Но Харальд только улыбнулся:

— Тогда ты должна поселиться в комнате с розами.

В девятнадцатой. Комната для одной страстной ночи, как назвал ее Харальд. И это вся перспектива? Время от времени приезжать, чтобы провести с Харальдом одну страстную ночь в розовой комнате? Вечный роман с далеким возлюбленным? Я посмотрела на Харальда, но он больше ничего не сказал.

Он был явно в плохом настроении. Наш уик-энд на помосте доконал его. Я принесла ему кофе, но он оставался рассеянным и страшно чувствительным к малейшим шумам. Даже шуршание пленки раздражало его. Когда он, наконец, забрался на помост, явился маляр-хвастун и насмешливо спросил, кончится ли когда-нибудь эта возня с потолком. Харальд опять спустился вниз и сказал рабочему:

— Микеланджело когда-то сказал… А я повторю: приходите, когда я закончу. — И пошел прочь.

У двери, не оборачиваясь, Харальд пробормотал:

— Позвони мне, когда здесь опять все будет спокойно.

— Ладно, до завтра! — крикнула я ему вслед. Действительно, через день нам никто уже не помешает.

По фойе носился туда-сюда Руфус, снова въезжавший в контору. Она теперь стала вдвое меньше, чем прежде. Красивый шкаф красного дерева, который когда-то стоял там, где теперь устроен бар, отныне придает двадцатой комнате облик роскошных антикварных апартаментов. Руфусу вполне хватит двух канцелярских шкафчиков. Он рассчитывает покончить с бесконечными папками и все необходимые данные заложить в компьютер. Компьютер пока остается наверху в его квартире, чтобы он и ночью мог работать над своей программой.