Молодой Адам

Она шла между ними, покачивая круглой сумочкой на длинном кожаном ремешке, в сандалиях и летнем платье — яркая блондинка, чьи волосы были собраны лентой в изящный хвост. У неё были стройные бёдра, и она несомненно была объектом желания обоих молодых людей.

Они скрылись из виду.

Я начал думать о том, что ей, наверное, было не больше двадцати двух, и интересно, не казался ли я ей старым, и вдруг я понял, что завидую тем двоим, что шли с ней рядом. На меня нахлынуло почти что чувство отчаяния. Я испытывал опустошающее чувство потери того, чего у меня никогда не было, и мне тогда не пришло в голову, что этой вещью не обладает никто по той простой причине, что это нечто создаётся нашим взглядом и существует только для наблюдателя, без которого никогда не смогло бы стать объектом зависти. Я был усталым и измученным, и тогда меня ещё не осенило, что её сопровождение было ещё дальше от того, потерю чего я так остро переживал. Они были бесконечно от этого далеки, потому что для них это не существовало вовсе: их смех, покачивание её бёдер, лента, близость — всё это. И даже если она была любовницей одного из них, я создал объект, вызывавший во мне чувство потери, и он был только моим. Потом я понял, что нелепо ревновать кого-то к ситуации, которая для него не существует, потому что он её часть, и поскольку её можно только наблюдать, она существует лишь извне, а потому ты в ней всегда отсутствуешь.

Тогда я об этом не подумал, эти мысли пришли ко мне уже ночью. К тому времени я устал и был сильно зол.

Мне срочно надо было выпить. Расставленная обществом ловушка, в которую Гун к несчастью для себя угодил, повергала меня в депрессию. Если бы какой-либо мой поступок мог разрушить эту ловушку, я тотчас бы начал действовать. Пойти в полицию? Признаться? На практике это окажется для меня фатальным. В теории это косвенным, но неопровержимым путём подтвердит законность той социальной структуры, которую я отрицал.

Лучше выпить двойной виски, в данных обстоятельствах от этого будет больше пользы. Я выпил пару стаканов в ближайшем баре. Поскольку с утра я ничего не ел, алкоголь сильнее обычного ударил мне в голову. Уходя из паба, я чувствовал головокружение.

Я оказался в большой общественной библиотеке. Передо мной лежал старый номер Британского медицинского журнала. Я прочитал:

Когда повесили первых двух, моей обязанностью было установить факт смерти. Как правило, при выслушивании сердце может биться до десяти минут после казни, и в этом случае, когда прекратился стук, ничто не предполагало возвращения к жизни. Тела были срезаны через пятнадцать минут и сложены в передней, как вдруг я с ужасом услышал, как один из предполагаемых трупов издал вздох и начал совершать спазматические попытки дыхания, очевидно ведущие к оживлению. Оба тела быстро повесили вновь ещё на четверть часа. Опытный палач свою работу выполнил без заминки, способ падения он подбирал индивидуально, в зависимости от телосложения. В идеале надо стремиться к вывиху шейного позвонка, но из всех произведенных мною вскрытий следует, что это скорее исключение, и в большинстве случаев смерть наступает от удушения и асфиксии.

Не знаю, как долго я смотрел на статью, прежде чем швырнул её через стол. Я так её там и оставил, не позаботившись о том, чтобы отдать её библиотекарю, и ничего не видя, вышел на улицу.

Когда я вернулся в квартиру на Люсьен Стрит, муж Конни собирался уйти на работу. Конни заворачивала ему бутерброды в газету. «Гуну предъявлено обвинение…» кричал заголовок.

— Как всё прошло, Джо? — спросил он.

— Его приговорят, — ответил я.

Глава 2

На следующее утро я проснулся рано. Ночью я почти не спал. Когда я прошёл в кухню, Конни разжигала огонь, а Билл, ночной сторож, спал в раскладной кровати.

— Я тебя не будила, — сказала Конни, как будто хотела что-то объяснить.

— Я рад.

— Ты пойдёшь сегодня на суд?

— Ещё бы, пойду. Где-то через час. — Я зевнул. — Можно чашку чая?

Она плюхнула её передо мной. Вечный чайник на конфорке.

— На что похож этот суд?

— Это сумасшествие, — сказал я. — Похоже на футбольный матч. Две команды юристов, напыщенных, как индюки, и Гун в роли мяча.

— Какой позор, — сказала она. — Мне его жалко. Я читала газету. Он говорит, что даже не был там.

— А что ты, к чёртовой матери, думала он скажет? — послышался с кровати голос Билла.

— Заткнись и спи! — сказала Конни.

Я осторожно брился, видя в зеркале, как гладкая линия подбородка появляется из-под слоя мыльной пены. Из дома я ушёл после одиннадцати.

Я снова оказался на Аргил Стрит. Я почти уже решил туда не ходить. Вердикт был делом предрешённым. Они придумали преступление и теперь придумали человека, который его совершил. Единственной неувязкой во всём этом фарсе было то, что они осудят живое существо, уважающее эту систему. В этом не было сомнений. Образ человека, нарисованный речью прокурора восхитительно совпадал с тем преступлением, которое выдумала полиция — какое это вдохновляющее зрелище: две ветви государственной службы, судебная и полицейская, работают вместе в воображаемой гармонии.

Я играл в пинбол в подвальчике на Джамайка Стрит. В это время там было мало народа. После ланча пошёл в зал суда и обнаружил, что присяжные уже удалились. Репортёры уже приготовили фотокамеры. Я сел недалеко от того места, где сидел день назад, и стал ждать, пока вернуться двенадцать присяжных (три женщины и девять мужчин). Их напыщенность выглядела нелепо. Я подумал, что хотя бы один из них должен был чувствовать себя убийцей. Остальные будут оправданы собственным ханжеством.

Не помню тишины тише той, что последовала за словами его чести Паркингтона, который сказал, что никогда за всю его работу в суде он не чувствовал настолько оправданной максимальную меру наказания. Он сказал это почти с вожделением, и только тогда я понял, что он был сумасшедшим.

Гуна призвали к ответу. Его честь Паркингтон спросил, не хочет ли он что-нибудь сказать до того, как приговор приведут в исполнение.

— Только то, что я невиновен, сэр. Богом клянусь! — промямлил он, даже не решаясь взглянуть на злобно наклонившуюся в его сторону сову.

Реакции на эти слова не последовало. Их смысла, похоже, никто не понял. Сказав это, Гун как бы выпал из происходящего в суде. Думаю, будь он виновен, случилось бы то же самое.

Вдруг раздался женский крик: «Так ты это сделал!» Все глаза посмотрели на неё, довольно полную женщину в чёрном, плачущую в платок — миссис Гун. Молоток судьи призвал ее к порядку. Стоявшие рядом люди помогали ей сесть, а она хныкала: «Лучше ему умереть… лучше ему умереть…!»

— Тишина в суде!

В последовавшей тишине его честь Паркингтон поправил на лысеющий голове шапку и в нос прочитал варварский приговор. Оказалось, что закон требует, чтобы Гун был повешен за шею до наступления смерти. День был указан. Время — раннее утро. Потом его честь Паркингтон своей вставной челюстью произнёс обычную формулу о том, что Бог да смилостивится над душой Гуна.

На мгновение я подумал, не встать ли мне и не изобличить ли его. В теле я чувствовал напряжение, как у игрока, который перед последним призывом делать ставки стоит в нерешительности — поставить ли всё на красное или на чёрное — и с облегчением вздыхает, когда крупье говорит: «Ставки сделаны». Ставка осталась в моей руке — моя жизнь, и я знал, что она уже никогда не придёт в равновесие, что Гун проиграл и теперь был полностью во власти тех, кто его приговорил. Моё тело покрылось холодным потом.

Зал суда был тих, сер и тяжёл со своим высоким потолком, а медные планшеты ламп были высоко и выглядели сурово. Я попытался услышать шум дорожного движения на улице. Мне очень надо было его услышать, но стены, должно быть, были слишком толстыми. И люди молчали, а тишину нарушал только лёгкий кашель, шелест бумаги и скрип ботинок. Не помню, как закончился суд. Я только знаю, что внезапно его честь Паркингтон исчез, и это было начало конца.