Молодой Адам

Конечно, я не испытывал иллюзий по поводу того, что моё сентиментальное послание как-то повлияет на процесс (его с таким же успехом могла написать жена Гуна, а то и просто какой-нибудь шутник), но какой бы слабой ни была возможность того, что письмо примут всерьёз, попытаться стоило. Посеять зерно сомнения в мыслях судьи… Я подумал, что письмо вряд ли возымеет даже такой эффект. Осознаёт он это или нет, любой судья мнит себя Богом. Судить — значит брать на себя обязанности Бога. Вот почему мудрые люди вложили слова, запрещающие нам осуждать друг друга, в уста Бога.

Полицейский проводил меня в тот самый зал суда. Там уже собралось много народа. В основном пришли женщины средних лет. У меня возникло ощущение, что я присутствую на птичьем слёте.

Как только я сел, я почему-то начал думать о моём зеркале для бритья. Я вспомнил, что часто его ронял, и всё время удивлялся тому, что оно не разбивалось. Не важно, как часто я повторял себе, что оно из металла, я никогда не мог отделаться от ощущения, что оно должно было разбиться. Почему я тогда об этом подумал?

Я попытался сесть поудобнее, взглянул на полированное дерево; мои ноги устали, и я посмотрел на свои разбитые чёрные кожаные ботинки. Мне было как-то скучно, я и не представлял, насколько сильно стал зависеть от окружавших меня вещей, просто составлял их каталог, повторяя снова и снова: дверь, сидение, ботинки, зеркало, умывальник; будь у меня толстая бухгалтерская книга, я бы составил опись всех вещей, аккуратно в столбик записав названия разных мелочей, которые вместе с окружавшим меня залом суда, являлись такой большой частью моего жизненного опыта. Так я мог бы дойти до микроскопических предметов. С книгой и карандашом я бы мог продолжать бесконечно. Сиденья, например, были составлены в ряды, и на самом деле они были лавками со спинками и множеством ножек. Зеркало — оно почему-то было у меня во внутреннем кармане — имело четыре угла, шарф сидевшей рядом со мной женщины, как оказалось при ближайшем рассмотрении, состоял из шерстяных нитей цветом от ярко — красного и фиолетового до почти совсем белого. Я бы не растерялся, если бы потребовалось провести опись вещей.

Я вдруг вспомнил, что Гун был всё ещё жив. Я подумал о том, что было жестоко заставлять его судиться за свою жизнь. Сейчас он ел, пил, спал и справлял нужду, как в подобных обстоятельствах делал бы домашний кот. Его принудили полностью сосредоточиться на физических функциях своего тела. Это заставит его ещё больше осознавать себя живым существом, чем прежде, когда за своими действиями он как бы терял из виду себя самого. Должно быть, постепенно его сознание все реже и реже стало выходить за рамки восприятия. Он, должно быть, часами, а то и днями напролёт мерил шагами свою камеру.

Помню, как однажды после драки в баре я очнулся в больнице. Там, где должны были находиться стены, стояли ширмы, и я чувствовал запах йодоформа вместо того, что исходит от постели со спящей парой. Я тогда жил с Кэти. Когда я вернулся домой, всё было наоборот. Проснувшись и оглянувшись вокруг, я осознал, что рядом с кроватью не было констебля, сидевшего на стуле и державшего в руках свой шлем, как когда я в больнице внезапно пришёл в сознание, приняв шпиль на шлеме за звезду. Помню, что он был молодым человеком с обеспокоенными серыми глазами и бледным отёкшим лицом. Не помню, были ли у него чёрные усы или их не было вовсе. Некоторое время я смотрел на него из-под полуоткрытых век, а потом должно быть опять заснул, потому что, когда я снова посмотрел на него, он превратился в мужчину постарше, на щеках которого просвечивали вены, а брови были густыми и суровыми, и я помню, что пуговицы на его форме были очень яркими, такими яркими, что еще не начав чувствовать собственные конечности под чистой простыней, я их сосчитал по крайней мере два раза, чтобы не ошибиться. Сейчас я забыл, сколько их было.

Я подумал об этом, наверное, потому что это был мой единственный прямой контакт с полицией. И вдруг рядом со мной кто-то сказал: «Чепуха!», — и тут я понял, что начался процесс. На скамье подсудимых сидел Гун, бледный мужчина средних лет, а за его спиной — два полицейских. Потом прозвучала какая-то реплика — не знаю, кто её произнёс — за ней последовала тишина в зале суда, которая постепенно переросла в шёпот, резко прерванный настойчивыми ударами молотка судьи. При взгляде на последнего, у меня возникло ощущение, что на меня смотрит злобная старая черепаха.

В зале стало тихо.

Говорил человек в парике. Казалось, он был доволен собой. Даже под мантией он не мог скрыть свой невероятно огромный зад. По голосу было понятно, что у него — аденоиды.

Люди в зале суда стали ещё больше похожи на птиц, занявших позицию, сверкающих глазами, готовых заклевать жертву. Я наблюдал за ними, не в силах оторваться. По мере продолжения слушанья им иногда было скучно, иногда они становились взволнованными и возбуждёнными, но всё время оставались смешными, их эмоциональные вспышки были единогласны. Все они восхищались ханжеством оплаченных ими прокуроров.

На суде стало абсолютно ясно, что о Гуне они совсем не говорят. Жертва, нарисованная в речи прокурора, подогнанная под целое море улик, не имела ничего общего с тем «Я» которое осознавал Гун. Меня раздражало то спокойствие, с которым они все приняли как должное, что Гун был тем человеком, о котором они говорят. Если они приговорят его, они приговорят Гуна, и если они его повесят, то это тело Гуна будет умерщвлено.

«Когда вы пошли», — говорили они.

«Когда вы делали то и это».

Вопросы. Ложь. Фальсификация. Процесс пошёл.

У меня сложилось впечатление, что они хотят поверить в то, что все факты сходятся так же сильно, как человек хочет поверить в Бога.

Гун сидел мрачный и испуганный. Время от времени его вызывали для дачи показаний. Он делал это с какой-то беспомощной яростью, чуть не плача. Женский голос позади меня произнёс, что легко было плакать, когда тебя поймали. Она не успела объяснить, что имела в виду, поскольку один из приставов велел её замолчать.

В зале стоял запах плесени и духов, и лишь немного солнечного света пробивалось с улицы сквозь высокие окна. Юристы вставали и садились, садились и вставали, а маленький человечек в очках объяснял, что отпечатки пальцев Гуна были найдены на туфлях усопшей.

— Ошибки быть не может. — Что?

— Всё предельно ясно.

Из под носового платка тоненький голосок пробивался сквозь пенсне.

Эта информация меня потрясла. Несомненно свидетель после этого вернулся в свою лабораторию. Больше он не появлялся.

Лесли вызвали уже около полудня. Он вытащил тело из реки.

— Мы с Джо, — сказал он.

— Джо?

Трудно представить себе, что моё имя фигурирует в описании судебного процесса.

— Мой напарник, — сказал Лесли уверенным тоном, и в зале послышалось хихиканье. На Лесли была белая рубашка с высоким воротником, над которым его сахарная голова с коротко остриженными седыми волосами во время допроса была слегка откинута назад, как будто от удивления.

Его мнения не спрашивали. Суд удостоверился в том, что женщина была мертва, когда её достали из воды.

В конце первого дня суд отложили. Было совершенно очевидно, что прокурор добьётся своего приговора. Он был невысоким, довольно самоуверенным, и, казалось, ему лично доставляет удовольствие убивать Гуна.

Мне не хотелось сразу возвращаться домой. Вместо этого я сел на трамвай до Келвингроува и пошёл в парк. Я долгое время сидел на лавочке, не думая ни о чём конкретном. Эллы на суде не было. Лесли пришёл и ушёл, не заметив меня. Мне было интересно, вернулся ли он на баржу или работал где-нибудь в городе ночным сторожем. По Лесли я скучал больше, чем по Элле. Я был рад от неё избавиться. А в Лесли мне многое нравилось.

Потом я встал.

Когда я проходил мимо теннисных кортов, мне встретились два молодых человека и девушка. Наверное, это были студенты, поскольку под мышками они несли книги. Увидев меня, они перестали смеяться. Как будто то, над чем они смеялись было слишком личным, чтобы делиться этим с незнакомцем. А потом они оказались позади меня и снова засмеялись, а голос одного из молодых людей был высоким, искусственным и взволнованным, как будто он кого-то пародировал, а потом снова послышался девичий смех. Я оглянулся.