Мишахерезада

И ты осознаешь, что жизнь — это движение. А движение — это радость. Дорога вообще располагает к философии. Точка назначения придает дороге смысл, и смысл дороги делается смыслом жизни. А это чувство приятное.

Братск

Не могу вот так прямо сказать, что в Братске меня хотели зарезать.

Формы слабоумия очень разнообразны. Например, полюбоваться братской плотиной при электрическом освещении. Братская ГЭС была стройкой эпохи. Всесоюзный символ романтики и победы нашей общей Родины. От Тайшета всего 300 км — чего не метнуться? Оттепель, космос, коммунизм, Братск. Ночь.

На меня глянули с хмурым прикидом, задали ритуальный вопрос о причине сожительства с клопом и вынули нож. Нож был очень красивый, хромированный, блестящий, изготовленный с явной любовью. Дальние электрические искры отблескивали на нем.

Какое кретинство, отметил я со стороны, и никто же никогда не узнает, если вообще найдут, концы в воду, не может быть, пацаны вполне нормальные. Я достал из кармана свою «лису», раскрыл и показал им.

— Чо здесь делаешь?

— Любуюсь Братской плотиной при электрическом свете.

— Ты еще поостри, сука!

— Он сам спросил.

— По морде хочешь?

— Большое спасибо. Это я всегда и дома могу получить.

— Чо здесь делаешь? Откуда?

— Из Ленинграда.

— Чи-во-о? Тебя спрашивают!

— Могу показать документы. И командировку.

— Как-кую на хрен командировку, тля!

— В «Камчатскую правду».

— Куд-да-а?..

Узнать стало интересней, чем бить. Через полчаса я сидел у них в общаге.

— Шамать хочешь? Выпить не осталось, извини.

— И как ты туда без денег доедешь?

— Слушай, а в Ленинграде вот вы в свободное время что делаете?

— Примерно то же, что и вы.

Им было неприятно поверить. Я неловко отработал назад насчет театров и музеев. Театры и музеи принимались с высокомерным презрением, но дружеским таким, небрежным. Необходимо держаться со мной как более значительные, а уж значительные — так во всем. Но под этим тихо вибрировали легкая зависть, и сожаление, и неполноценность сознаваемая собственная, в которой сознаться себе было никогда нельзя, и тоска легкая от этого всего. Нормальный пацаний циничный эпатаж, под которым нормальная пацанья чувствительность и жадность к жизни. Про танцы и девчонок, и хочется красиво.

Это я все думал себе в теплой интеллигентской разнеженности, потому что из другой комнаты притаранили добытую бутылку, мне накатили стакан водки — «чтоб донышко замокло!» — с бутербродом сверху на закуску, и я сразу окосел. День не ел и ходил.

— Ты не думай, мы так, погулять просто, да в общем скучно, пошутили просто.

Спросили, сколько стипендия. Пожаловались на маленькие заработки. Так а на фига вы здесь за такие деньги работаете? Усмехнулись.

Они были расконвоированные на условно-досрочное на стройках народного хозяйства. Все сидели ни за что, всех закатали несправедливо, только так можно было понять их фразы вскользь и реплики из скупого жаргонного набора.

Когда я стал обрубаться за разговором, меня уложили спать на шконку, как родного.

Рано утром они быстро собрались на работу. Со мной попрощались мельком, никому не было дела до чужого. Их улыбки и дружеские рукопожатия казались беглыми и о другом.

Шикотан

Болтаюсь на иркутском вокзале, примеряюсь к проходящим поездам. Смех, гам, — вываливает цветник, весь перрон в девках. А, где, что, девушки — вы откуда? Хи-хи ля-ля, слово за слово, с собой не возьмете? А не боишься? Боюсь страшно, но мечтал всю жизнь. Так залезай.

Их было пятьдесят вербованных сезонниц. На Шикотан, рыбу шкерить. Каждую путину шикотанская рыборазделка принимала две-три-четыре тысячи женщин. Об этом бабьем царстве ходили легенды. Легенды преимущественно рисовали эротические ужасы.

Знаменитое было рыбное производство, дальневосточный центр.

Они вторую неделю ехали из ростовской области. Южные девчата, перегорающие от скуки. Свежим младшим по восемнадцать, матерым старшим за тридцать. От розовых щечек и до золотых фиксов. Атмосфера скептического и стоического женского родства. От хорошей жизни на Шикотан не вербовались.

В отдельном плацкартном вагоне пустовало несколько коек. Меня поселили наверх и отнеслись со всей церемонностью. Никакие вольности и близко не подразумевались. Меня кормили и везли для разнообразия жизни из доброты душевной.

Проводницу они затерроризировали, она слово боялась спросить.

Я развлекал благодарных слушательниц всеми позволенными способами. Рассказал все анекдоты, научил всем играм, поведал все истории и выслушал в тамбуре за сигаретой несколько повестей о жизненных разочарованиях. Судьба мешалась с вымыслом и умыслом, изменяли мужья, гибли парни и дети, заедали родители и светили деньги.

Поздно вечером они тихо пообсуждали, действительно ли я сплю там наверху, или навострил ушки на макушке: и по-женски перебрали все мои достоинства и недостатки, как они им представлялись. Это было безумно любопытно, но лучше бы я на самом деле спал и ничего этого не слышал. Я был более высокого мнения о себе как о мужчине.

Через сутки их сопровождающий, который пил в купейном через вагон, провел со мной мужскую беседу и высадил в Чите.

Комсомольск-на-Амуре

— Здорово вы здесь тогда работали. Город стоит. С пустого места.

— Да уж место было не приведи бог. Гиблая тайга. Комар, мошка́, болото.

— Здорово трудно было?

— Ты спросишь. Не было бы трудно — не было бы и нас здесь.

— По скольку часов в день работать приходилось?

— Да вот сколько придется — столько и работали. Пока дневную норму не выполнишь.

— Кормили хоть нормально вас тогда?

— Чего нормально. Жрать все хотели. За перевыполнение нормы — премия, доппаек. Ударники ударное питание получали.

— Зимой спецуху теплую давали?

— Ватник. Шапку, бурки.

— Много вас тут было?

— До хрена и больше. Кто считал. Только принимай.

— И вот это все комсомольцы построили… Да, люди вы были…

— Были комсомольцы, ничего не скажу. Но в основном комсорги.

— Комсорги? В основном?

— В основном на вышках.

— На каких вышках? Здесь буровые были?

— С винтовками на вышках. В тулупах. Буровые… БУРы здесь были!

— Это… что?..

— Барак усиленного режима.

— Погодите… Ни фига себе… Я думал, здесь по комсомольским путевкам работали.

— А как же. Путевки что надо. Восемь лет — и в комсомол на Амуре.

— Так вы что… сидели здесь?

— Сидят на жопе. На зоне вкалывают. Потом лежат. Если сильно повезет — выходят.

— А я думал… что Комсомольск… так строили комсомольцы.

— И комсомольцы, и коммунисты, и троцкисты, и скрытая буржуазия. Без разницы.

— А почему же назвали «Комсомольск»?

— А ты что хочешь — «Зэковск-на-Амуре»? «Краснолагерск-на-Амуре»? «Вражьегорск-на-Амуре»?

— И… много здесь народу гибло?

— Ну а сам-то ты как думаешь? Запечешься считать. Слышишь, их в университете на журналистов учат, что Комсомольск комсомольцы строили!

— Ну. А Пионерск пионеры. Пацан, рубль есть?

О.М.Р.О.

Встреча школьных друзей через годы и расстоянья — это вечный лирический сюжет. У каждого своя компания. Я о другом.

Жутко засекреченная часть на берегу Уссури. За рекой — враждебный Китай: только весной были бои на Даманском. Забор, ворота, КПП, часовой, — все как положено. При гарнизоне — поселочек с вольным рабочим людом, без него никак, такие поселочки растут автоматически: продавать офицерским женам молоко и картошку и наниматься на вольнонаемные должности хозобслуги и кладовщиков.

Мой лучший школьный друг Витька Соловьев дослуживал здесь годком, Тихоокеанский Флот. Мы переписывались. Я завернул. Вахтенный вызвал его.