Бремя секретов

Однажды в перерыв я стояла в тени под деревом. Тамако подошла ко мне и сказала:

— Пойдем, я покажу тебе кое-что.

Она достала белый полотняный мешочек, который был спрятан у нее под летней блузкой. Я с любопытством на него посмотрела. В мешочке лежали две свернутые бумажки.

— Что это? — спросила я.

Тамако развернула одну бумажку: там были кристаллики белого порошка.

— Сахар? — снова спросила я.

В то время сахар достать было трудно, и стоил он дорого. Тамако покачала головой.

— Нет, это цианистый калий, — ответила она.

— Цианистый калий? — изумилась я. — Да это же яд! Зачем тебе такая опасная вещь?

Тамако шепотом объяснила:

— Это смертельный яд. Если американцы захватят меня в плен, я смогу покончить с собой. Я поделюсь с тобой, ведь мы подруги.

Она протянула мне второй конвертик. Но я не захотела его брать:

— Нет! Не буду кончать с собой, что бы ни произошло.

Тамако, разочарованная, положила яд обратно в мешочек.

Отец говорил мне, что все дело в недостатке информации. Людей держат в неведении. Он не верил в возможность колонизации Японией азиатских стран, у военных совсем другой менталитет. „Это нелепо“, — говорил он. И я ему верила».

«С едой становилось все труднее. Мамина кузина больше не присылала нам овощей: родители ее мужа заболели, и нужно было за ними ухаживать. Кроме того, ее мужа послали на остров Тайвань. Усталая и изнуренная, она тоже заболела. Мама решила помочь кузине и прожила у нее неделю. У нас с папой все шло по-прежнему. Он работал в лаборатории, а я проводила весь день на заводе.

Как-то раз, когда мама была у своей родственницы, днем во время работы у меня поднялась температура и начался жар. Директор нехотя отпустил меня домой. Папа был в лаборатории, но все же дома лучше, чем на заводе. Мне хотелось только одного — лечь в кровать как можно скорее.

Привычным жестом я толкнула створку раздвижных дверей и вошла в небольшую прихожую, где мы снимали обувь, прежде чем подняться на второй этаж. В прихожей стояли ботинки отца, в которых он ходил на работу. „Папа?“ — окликнула я его. Никто не ответил. Я поднялась наверх. Никого. Странно, ведь сегодня утром отец вышел из дома раньше меня.

Я прилегла на татами у себя в комнате. В доме тишина. Только из комнаты Юкио доносились приглушенные голоса.

„Юкио уже вернулся с завода? Нет, вряд ли… А вдруг господин Такагаши приехал из Маньчжурии?“ — подумала я. Прислушавшись к шепоту за стенкой, я различила голоса моего отца и госпожи Такагаши!

Я встала, не понимая, что происходит. „Почему в такое время он у нее дома?“ Я вернулась в прихожую, где стояли отцовские ботинки. Его сандалии тоже были там. „Неужели он отправился к ней босиком?“ На цыпочках я прокралась в его спальню. Раздвижные дверцы ошира открыты. Внутри была этажерка, где лежали футоны. Под этажеркой сложены картонные коробки — отец запретил убирать их оттуда и переставлять в другое место. Всего коробок было четыре, но, похоже, кто-то вытащил одну из них.

Я подошла к оширу, который примыкал к перегородке, разделявшей дом пополам, опустилась на колени и заглянула внутрь. В глубине шкафа я заметила прибитую к стене доску, которая легко отодвигалась в сторону. Доска прикрывала отверстие — через него можно было пролезть к соседям. По ту сторону перегородки находился ошир в спальне родителей Юкио. В шкафу было темно. Я нащупала какой-то твердый предмет вроде деревянного ящика. Не слышно ни звука. Похоже, отец и госпожа Такагаши сейчас в комнате Юкио, расположенной как раз за стенкой моей комнаты.

Я вспомнила про откидную лестницу, по которой можно забраться на чердак, — она находилась в кладовке. В кладовку я никогда не заглядывала — там были только коробки с кимоно и кухонной утварью, которой, как и лестницей, в войну мы не пользовались.

Взобравшись на одну из коробок, я потянула за веревку, которой лестница была привязана к потолку. Лестница опустилась, но я решила забрать из прихожей свои башмаки: отец мог вернуться раньше, чем я успею слезть с чердака. Наконец я поднялась на чердак, держа башмаки в руке, и убрала лестницу под потолок.

Температуры и жара как не бывало».

Отложив мамино письмо в сторону, я сделала глубокий вдох. Про температуру и жар я тоже позабыла. Волнение, охватившее меня утром, немного улеглось. Теперь хочется что-нибудь съесть. Встаю с кровати и иду на кухню. Госпожа С. уже ушла. Сын в школе. Со следующей недели у меня начинаются занятия.

Вечереет. Но я готовлю то, что обычно ем по утрам: рис, суп мисо, яйца и нори. Режу в суп кусочки баклажана, который принесла госпожа С. Именно такой завтрак мама всегда готовила моему отцу.

В детстве мне не нравилась эта еда — гораздо охотнее я завтракала хлебом с джемом и молоком. Но я не решалась признаться в этом, когда отец рассказывал, как люди голодали в войну. Он рассказывал, что тогда ели все подряд и порой воровали — лишь бы выжить. В пищу шли даже побеги некоторых деревьев. Мама молчала, не говорила ничего. Ее молчание раскрывало передо мной то, чего не могли раскрыть слова отца.

Значит, молчать ее заставляли вовсе не воспоминания о войне, а убийство, которое она совершила.

Помню слова, произнесенные ею вечером накануне смерти: «Есть жестокость, которую невозможно забыть. Я пережила нечто более страшное, чем война и атомная бомба». И я снова спрашиваю себя, что же она имела в виду.

Закончив свой ужин, я поднимаюсь в спальню, чтобы продолжить чтение письма.

«На чердаке было темно, хотя вечер еще не наступил. Солнечный свет проникал внутрь через узкие оконца с деревянной решеткой, по два на каждой стене. Бесшумно ступая по половицам, я остановилась прямо над комнатой, где отец разговаривал с госпожой Такагаши. „Что у них там происходит?“ Сердце колотилось.

Я отыскала щель между половицами, которую заметила еще в день нашего переезда, и опустилась на колени.

Что это? Я не верила собственным глазам. Отец и госпожа Такагаши лежали на татами совершенно голые.

Мой взгляд застыл на госпоже Такагаши: ее груди — высокие и острые, как у молодой девушки. Белоснежная кожа. Длинные черные волосы струились по круглым плечам.

Лежа на спине, отец касался рукой ее бедра, а госпожа Такагаши повернулась лицом к стене. Его рука скользнула вверх, поглаживая ее поясницу. Я заметила, каким взглядом он на нее смотрел, — это был взгляд незнакомого мне человека.

Отец сказал:

— Твое тело прекрасное, нежное… Неужели ты не понимаешь, как мне тебя не хватало?

Она молчала. Потом наконец что-то ответила, но так тихо, что я ничего не услышала, кроме обрывков фраз: „…нехорошо… нельзя…“ Я приникла ухом к дощатому полу чердака. Так я могла разобрать ее слова.

— Почему ты не оставишь меня в покое? Мой муж давно усыновил Юкио. Он прекрасный отец, и Юкио его любит.

Он возразил:

— Но ведь его отец — я. И мне необходимо знать, что происходит с моим сыном. Я хочу оставаться рядом с ним, пока это возможно.

„Мой папа — отец Юкио? Значит, Юкио — сводный брат? Не может быть!“ Меня охватила дрожь, застучали даже зубы. Постепенно меня, словно волной, накрыло чувство, в котором слились смятение и гнев. Я готова была кричать. Изо всех сил я сжала кулаки, чтобы не пошевелиться и не выдать себя. Несмотря ни на что, я хотела знать правду. Нужно слушать дальше.

Госпожа Такагаши сказала:

— Сейчас моя семья — это Юкио и мой муж.

Руки отца ласкали ее тело. Он сказал, очень мягко:

— Что значит — сейчас? Ведь прошло два года. Подумай о нас, о нашей коже, руках, ногах. Мы подходим друг другу, мы единое целое, мы совершенны, когда соединяемся. Наши тела неразделимы. Несмотря на десять лет разлуки. У меня есть жена, у тебя — муж, но это ничего не меняет. Ты говоришь, что нехорошо продолжать эту связь, но я-то знаю: ты меня всегда ждешь, и я тебя тоже.