На публику

«97. Дафна останавливается на лестнице. Она увидела проходящего через холл Ламонта.

98. Камера передвигается к Ламонту. Подойдя к дверям библиотеки и взявшись за ручку, он оборачивается и застывает в нерешимости. Взгляд вверх.

99. Камера медленно движется вверх по лестнице от ступеньки к ступеньке, доходит до ног Дафны в туфлях с пряжками, которые медленно сходят вниз.

100. Вид с лестничной площадки в середине лестницы. Дафна спускается вниз. Ламонт по-прежнему стоит возле дверей библиотеки. Его рука не сдвинулась с места.

101. Камера переходит к верхней площадке. Ноги леди Сары в нарядных туфлях с острыми носками. Камера медленно движется к лицу, глазам. Леди Сара одета к обеду. Решительным шагом она начинает спускаться.

102. Площадка посередине лестницы. Леди Сара останавливается.

Леди Сара. Как, мисс Вэнс, вы уже все закончили?

103. Внизу Дафна, которая продолжает спускаться к Ламонту, все еще стоящему возле дверей библиотеки, при звуке голоса леди Сары останавливается, держа руку на перилах. Затем оборачивается с умоляющим выражением лица.

Дафна. О, да, леди Сара, я хотела на минутку... просто... просто...

Ламонт. Сара, знаешь ли, мисс Вэнс имеет право хотя бы по вечерам немного подышать свежим воздухом».

— Это все? — спросил Луиджи, дочитав письма до конца.

— Билли сказал, что все, — ответила она.

— А с этих сняты копии?

— Он говорит, что нет.

— Ты за них заплатила?

— Нет.

— Значит, у него есть копии и рано или поздно тебе придется за них уплатить.

— Билли клянется, что он не снимал фотокопий. Он был вне себя от ярости, когда я ему не поверила. Может быть, он пожалел меня.

— Может быть, он что?.. — переспросил Луиджи.

— Пожалел меня.

Скорбно кивнув головой, Луиджи вынужден был согласиться, что это возможно.

— Да, он может пожалеть тебя, — сказал Луиджи. — Еще бы.

Он снова взглянул на последнюю страницу последнего письма, обращенного к Аннабел, и прочел вслух:

«Ты прекрасная раковина, достойная украсить собой коллекцию; отшлифованная морем, совершенная по форме жемчужная раковина... но пустая, лишенная некогда заключенной в ней жизни».

— Все это чистая фантазия, — сказала Аннабел. — Одна из его выдумок, взятых с потолка. Не такая уж я прекрасная и совершенная, да и не такая пустая, но ему, видишь ли, так представляется. Как, по-твоему, похожа я на раковину?

Луиджи взглянул на нее: такой же наметанный взгляд, быстро схватывающий самую суть явлений, однажды уже помог ему предугадать ее возможности, когда снималась сцена около фонтана Бернини. Фильм был ужасный, и снимал его не Луиджи, и все же он ее заметил в роли гувернантки, робко проскользнувшей мимо каменных чудищ и героев под жаркими лучами прожекторов и любопытными взглядами стоявших на площади молодых людей и девушек. Он заметил тогда не Аннабел, а ее киногеничный облик, глаза, которые станут совсем другими на полотне экрана, и что-то очень определенное в ее лице — своего рода дар, которому можно было найти применение. Все это он увидел с одного-двух взглядов. Сейчас, когда он посмотрел на нее снова, он яснее понял, в чем заключалось свойство, подсказавшее ему когда-то, что из нее удастся сделать. У нее был принужденный вид провинциалочки, благопристойная дневная маска необузданного существа. Какая жесткость в житейских делах и какая чопорность во всем, что касается смерти! «Я никогда не поверю, что это самоубийство. Никогда!» Прочтя эти слова, он подумал, что такая реплика отлично прозвучала бы в каком-нибудь новом фильме, где снялась бы Аннабел, если бы Фредерик остался жив и продолжал быть ее партнером в игре на публику. В конце концов, в этой игре было не так уж мало правды. В Аннабел чувствовалось нечто вкрадчивое, дамское и в то же время и впрямь тигриное.

— Нет, ты не пустая раковина, конечно, нет, — сказал Луиджи.

— Одна из его фантазий, — бросила Аннабел. — Ох, уж эти мне его фантазии.

Она уткнулась в сценарий, ища успокоения в его репликах и ремарках. Потом заговорила снова:

— Та девушка... о ней ведь напишут в сегодняшних вечерних газетах. Я сказала полицейским, что ничего о ней не знаю, что понятия не имею, как она забралась в мою квартиру. Там всю ночь толклись десятки людей, и соседи, и репортеры, а девушка, по-видимому, была в невменяемом состоянии и решила, что попала на оргию.

— Зачем она к тебе пришла?

— Наверно, Фредерик послал. Может быть, он сам и напичкал ее наркотиками.

— Теперь можно не волноваться, она цела и невредима, хотя врачи говорят, что это просто чудо. Она проглотила целую пригоршню таблеток. Покушение на самоубийство. Конечно, это попадет в газеты, тут уж ничего не поделаешь. Но ты не беспокойся, — заключил он с не очень-то спокойным видом.

— Что у нее случилось? Почему она это сделала?

— Говорят, она была влюблена во Фредерика.

Сценарий вывалился из рук Аннабел и упал на пол. Вся подобравшись, она уставилась на Луиджи своими темно-желтыми глазами.

— Стоит ли удивляться, что он покончил с собой? Эти женщины замучили его своими преследованиями.

Она вонзала в него фразы, как острие иглы, и смотрела, действует ли. У Луиджи появилось ощущение, что она пытается привить ему какую-то свою идею, совсем как это делала его пресс-секретарша.

Потом он понял, что она нащупывает линию обороны.

— Эти женщины довели его до сумасшествия, — сказала Аннабел. — Они за ним гонялись. Под конец он совершенно запутался, потерял голову и преступил предел... Возможно, он считал, что я устраиваю оргии...

— Ты скажешь все это на следствии? — спросил Луиджи.

Понаторевший в оценке актерских данных, он восхищался бережливостью, с которой Аннабел использовала свои — богатейшие, по его мнению, — возможности. «Вот так и в жизни, — думал он, — бережливы лишь очень богатые люди, бедняк же тотчас растранжирит все на пустяки». Он поглядывал на Аннабел с легкой улыбкой, в глубине души довольный тем, что его жена совсем другая. Аннабел обдумала последний вопрос.

— Там будет видно, — сказала она.

Луиджи пришло в голову, что, пожалуй, с ней уже сейчас можно начать разговор, который он пока откладывал.

— Да, кстати, тебе, может быть, придется на некоторое время уехать. Отдохнешь в какой-нибудь приятной стране, например, в Мексике. Отправишься туда с ребенком, так сказать, всем домом.

— Но мне нужно делать новый фильм. Как будет с фильмом?

Он ответил:

— Ты не сможешь в нем участвовать, если начнутся эти разговоры насчет оргий. Кто тогда примет всерьез твою Дафну, особенно в той сцене, где она отказывается от Ламонта, потому что он женат. Или в конце, где он слишком поздно приезжает в аэропорт. Ничего, кроме смеха, эти сцены не вызовут, если газеты сообщат, что ты устраиваешь оргии. И потом, если мы вырежем те сцены, где Дафна и Ламонт наталкиваются в горах на контрабандистов, везущих наркотики, и, рискуя жизнью, пытаются помешать им совращать молодежь, то вылетит полфильма. А если мы эти сцены оставим, публика будет кататься от хохота. Видишь ли, Аннабел, стоит только пустить слух, что ты принимаешь участие в каких-то оргиях, и роли в фильмах такого плана будут звучать в твоем исполнении как насмешка, как издевательство. А ведь эту картину, скажу тебе по секрету, частично финансирует Ватикан. Я убежден, что газетчики раздуют слухи насчет оргий до крайних пределов. Сплетни о новых звездах для журналистов — хлеб насущный, и самое рискованное время в жизни кинозвезды — как раз первые два-три года. Кинозвезда всегда в опасности, но в первые два-три года риск особенно велик.

Он поднял с полу рукопись и бегло полистал ее, как перелистывают пачку банкнотов, когда пытаются определить на глазок ее стоимость.

Потом заговорил на своем правильном английском, с неожиданным американским привкусом в итальянском акценте.

— Мы тебя заново представим публике, подберем новый типаж. Вернувшись из путешествия, ты будешь играть таких отчаянных, распутных баб. И фильмы пойдут новые.