Школа добродетели

От этих мыслей вся его прошлая жизнь смешалась. Мидж и Гарри вместе — что это могло значить? Может, это просто случайность и ничего особенного за этим не стоит. Тем не менее почему они оказались здесь? Может быть, они приехали, чтобы забрать его? Ничего подобного они не говорили. Или говорили? Он никак не мог вспомнить. А еще Джесс назвал Стюарта «мертвецом» и «белым телом». И Джесс решил, что Мидж — это Хлоя, а Мидж поцеловала Джесса. Это был какой-то кошмар. Воспоминание о Мидж и Джессе, застывших в страстном объятии, сильно огорчало его. Этот образ останется с ним, как мрачная икона.

«Я должен увидеть Илону, — подумал Эдвард. — И сейчас для этого самый подходящий момент».

Он взял лампу в ванную и посмотрел на себя в зеркало. Ему пора было побриться, и он не успел остановить себя — подспудный тщеславный порыв побудил его потянуться к бритве. Эдвард причесался, пригладил длинную темную прядь и, поразмыслив, снял пиджак. Поправил рубашку, расстегнул еще одну пуговицу. Ему показалось, что так он будет выглядеть старше, более поджарым и хищным. Он прищурился и на своих длинных ногах поспешил из ванной вниз по лестнице.

В коридоре между зданиями стояла темнота, хоть глаза выколи, и даже в дальнем конце света не было видно, но Эдвард часто заглядывал сюда днем и теперь уверенно пошел вперед. Ближе к концу он дотронулся до стены и на ощупь нашел поворот на лестницу, которая, как он полагал, должна быть симметрична той лестнице, что вела в его спальню. Он не ошибся. Его нога нащупала первую ступеньку, и он бесшумно двинулся дальше, наверх. Наверху возникло знакомое ощущение близости света, а через мгновение его привыкшие к темноте глаза уловили едва заметное световое пятно под дверью комнаты Илоны. Тишина, царившая здесь, обескураживала Эдварда. Вытянув вперед руки, он на цыпочках подкрался к двери и прислушался. Ни звука. Он тихонько постучал. Потом еще раз. Прислушался к собственному учащенному дыханию, осторожно повернул ручку и открыл дверь.

Илона спала. Догоравшая лампа стояла на столике рядом с ее низкой кроватью. Девушка лежала на спине на красновато-коричневой поверхности, которую Эдвард сначала принял за простыню или плед, но потом сообразил, что это ее распущенные волосы. Ленты, которые она вплела в косы сегодня вечером, затерялись среди ее прядей. Голова Илоны, немного повернутая набок и запрокинутая, покоилась на вывернутой руке — такая поза могла бы выражать страдание, если бы сон не наложил на эту фигуру печать умиротворения. Другая рука лежала на смятом одеяле, ладонь была раскрыта в жесте смирения или покорности. Губы Илоны приоткрылись, а ее тихое дыхание звучало едва слышно. Он обратил внимание на ее длинные ресницы — светлые, днем они были не так заметны. Во сне лицо Илоны утратило бойкость, щеки чуть ввалились, рот утратил живость, стал мягким, как у ребенка. Простыня и одеяло съехали вниз, обнажив нежную кожу ее уязвимой длинной шеи, закругленный вышитый воротник голубой ночной рубашки, под которой проступали маленькие груди. Она казалась такой беззащитной, такой хрупкой и слабой, что трудно было себе представить, как она живет в этом мире.

Эдвард закрыл дверь и подошел к кровати. Несколько мгновений он стоял над ней, огромный, как его собственная тень. Он чувствовал изумление, а затем глубокую боль какого-то стыдливого смирения и новый, не похожий на прежний, целомудренный страх. Его присутствие казалось опасным для нее, и он спрашивал себя, не следует ли ему осторожно уйти. Кровать, стоявшая у стены, была маленькой, низкой и узкой — диванчик, а не великолепная высокая кровать вроде той, на которой спал он. Илона словно лежала на подушке и лоскуте цветной материи, брошенных на пол. Эдвард перевел дыхание и очень осторожно опустился на колено рядом с ней. Теперь он захотел приблизиться к ней, почувствовать, если возможно, ее дыхание. Его открытые взволнованные губы приблизились к губам Илоны. Он замер, потом откинулся назад, опустился на оба колена и сел, касаясь ягодицами пяток. Он испытывал возбуждение, в котором смешались сила и нежность, осознание их уединения, дома вокруг них, погруженного во тьму и тишину, темной облачной ночи за полуоткрытыми ставнями.

И тут Илона проснулась. Эдвард увидел, как вспорхнули ее ресницы, открылись, закрылись и снова открылись веки. Кошачьим проворным движением она села и прижалась к стене. Эдвард быстро отодвинулся от кровати. На лице уставившейся на него Илоны отразился звериный страх.

— Илона… дорогая… это всего лишь я… не бойся… прости меня…

Испуганным движением она натянула ночную рубашку по самый подбородок, потом откинула одеяло и спустила свои стройные ноги на пол. Эдвард поднялся и отступил назад. Она поспешно засунула босые ноги в тапочки, потянулась за красным халатом, лежавшим в ногах кровати, и стала неловко натягивать его. Все это время лицо ее искажала гримаса страха пополам с раздражением. Она застегнула халат негнущимися, непослушными пальцами и только после этого встала.

— Ты не должен здесь находиться, — прошептала она Эдварду. — Немедленно уходи.

Эдвард тоже встал и ответил тихо, но не шепотом:

— Слушай, Илона, не волнуйся. Твоя мать с Джессом, она сказала, что посидит с ним, а Беттина уехала с остальными в машине. Стюарт тоже уехал. Здесь мы одни.

— Они могут появиться в любую минуту. Как ты мог такое сделать?! Ты же знаешь, что нельзя.

— Ничего я не знаю! — воскликнул Эдвард. Это была ложь: он прекрасно знал, что здесь запретная территория. — И почему мы должны жить по правилам, кто эти правила сочинил? Я твой брат. У меня что, нет никаких прав?

«Нет, никаких», — сказал он сам себе.

— Чего ты хочешь?

— Я хочу с тобой поговорить, посидеть минутку. Я долго не задержусь. Пожалуйста, Илона. Я так расстроен и потерян. Помоги мне, позволь просто поговорить с тобой. Я обещаю, что скоро уйду. Мы услышим, когда подъедет машина и Беттина войдет через переднюю дверь. Если матушка Мэй не с Джессом, то она наверняка ждет Беттину в Атриуме. Они ничего не скажут.

Эти абсолютно нелепые аргументы немного успокоили Илону, хотя, скорее всего, она мало что поняла из его слов. Она села на кровать, а Эдвард, скрестив ноги, опустился на пол неподалеку от нее. Илона аккуратно подобрала волосы и закинула их за спину. Она повернула к Эдварду лицо, на котором застыла маска отчаяния, и сказала:

— Ты не уезжаешь?

— Нет. С чего ты взяла?

— С того, что случилось сегодня.

— А что такое случилось сегодня? Вдруг из ниоткуда материализовались мой отчим и моя тетушка. Беттина говорит, что они представились как мистер и миссис Бентли.

— Я не понимаю. Это была сестра Хлои, и она замужем за…

— За Томасом Маккаскервилем.

— А этот мужчина был мужем Хлои?

— Да, Гарри Кьюно.

— У них сломалась машина.

— Да. Но они явно были вместе тайком. А сюда они попали, наверное, случайно, забрели в темноте. Если случайности вообще бывают.

— Я решила, что они приехали за тобой.

— И я тоже, но, когда подумал, понял, что это не так. Да нечего брать в голову. Я хочу сказать — тебе нечего брать это в голову. Я во всей этой неразберихе чувствую одно: ни на кого нельзя положиться, и это только начало.

— Джесс поцеловал ее… я ничего подобного не видела… он целовал ее так…

— Да. Целовал. Ты видела?

Эдвард ощутил какую-то странную боль, выворачивавшую его наизнанку, словно его мать и в самом деле присутствовала при этой сцене, словно ее несчастный и беспомощный призрак в лице Мидж пытался поцеловать Джесса, прикоснуться к неверному возлюбленному, обнять его. Эдвард даже теперь не хотел задумываться о том, что означает расхожая фраза, будто любовник «плохо обошелся» с его матерью. Он не имел ни малейшего желания думать обо всем этом. Этот поцелуй был ужасным. Но и волнующим. Он был волнующим на ужасный манер. Все это каким-то образом взаимосвязано, связано с ним, а через него — с Илоной, Брауни… Брауни. Завтра.

— Илона, позволь, я тебе кое-что скажу. Ты ведь знаешь про Марка Уилсдена, да?