Дилемма Джексона

— Это страшно расстроило меня и…

— Ах, это тебя страшно расстроило! Ты понял, но ничего не предпринял! На самом деле это Мэриан спасла тебя! Можно мне взглянуть на камень?

Брэн достал камень из кармана и передал матери, которая, внимательно осмотрев, вернула его Эдварду. Камень был красивым: темным, округлым, с белыми и зелеными полосками. В тот момент, когда камень перешел в руки Эдварду, мука на миг исказила его лицо. Он снова отдал камень Брэну, который спокойно отложил его в сторону.

— Откуда он у тебя? — спросил Эдвард. — Я пытался, но так и не смог догадаться.

— С одного красивого английского пляжа, — объяснил Брэн. — Ой, давайте мы туда поедем, maman, ты не думаешь, что…

— Пока у тебя не начались занятия, мы съездим во многие прекрасные места, — пообещал Эдвард. — И знаешь, теперь мы всегда будем путешествовать вместе.

— Ах да, школа… Вообще-то я жду начала занятий с нетерпением, — с достоинством сообщил Брэн.

Брэн убежал. Они слышали, как он то что-то бормотал, то всхлипывал, то пел, словно птичка, у себя наверху. Они же сидели обнявшись, иногда тоже всхлипывая, а иногда на них нападали приступы истерического смеха.

— Мы должны трезво все обдумать, — сказал Эдвард, — вспомнить все шаг за шагом.

— Да, конечно, но у нас впереди уйма времени…

— Тебя не мучило чувство вины? Ведь все это твоих рук дело!

— Поначалу это была просто адская мука, я не знала, что из всего этого выйдет, не понимала, что сделала, как это следует оценить.

— Ну конечно, девочка моя, а я после всего этого не смел к тебе приблизиться, я не знал, что именно ты запомнила из происшедшего или что хотела запомнить. Все это могло выглядеть и как насилие, и как нечто, чего ты сама добивалась. Иногда мне казалось, ты хотела…

— Чего?

— Чтобы я ничего не помнил, ничего существенного из того, что случилось на самом деле в ту ночь, чтобы все исчезло и превратилось в черную дыру беспамятства. Быть может, все это и произошло потому, что ты хотела внушить мне какую-то ложь?

— Да. Я сказала тебе, что беременна, — не хотела, чтобы кто бы то ни было знал, что Льюэн не может иметь детей. Мы держали это в тайне, поскольку не представляли, что можно предпринять. Часто думали и говорили об усыновлении, но я не могла решиться — это ведь такой риск.

— И ты искала чистокровного производителя!

— Да, Эдвард! Я вынуждена была терпеть и ждать, не произойдет ли вдруг что-нибудь, а могло ведь и вовсе ничего не случиться. Я была в ужасном состоянии, мне приходилось бороться со временем. А потом Льюэн впал в кому…

— Ты помнишь доктора Сэндона? Он был вашим домашним врачом и нашим тоже. Как-то я подслушал его разговор с моим отцом.

— Ты хочешь сказать, что знал?..

— Нет, не совсем, поначалу я на этот разговор и внимания почти не обратил, а вспомнил о нем лишь в тот вечер, когда ты пригласила меня к себе выпить и…

— Значит, ты… О, Эдвард, ты был ангелом!

— Точнее будет сказать, джентльменом. Фактически я с самого начала догадался, что меня неким образом используют. Но я любил тебя и сделал бы что угодно. Хотя до следующего дня я, в сущности, не отдавал себе отчета в том, что произошло. А потом начал думать, и думать мне пришлось очень долго!

— Так ты с тех самых пор не переставал размышлять об этом? О Эдвард…

— Прежде чем отправиться во Францию, ты поехала в Ирландию.

— Как ты это узнал?

— Я съездил в Дублин, зашел в Тринити-колледж, сказал, что занимаюсь ирландской историей, и попросил показать мне генеалогическое древо Данарвенов до последнего колена. Там значился сын Льюэна Брэн и стояла дата его рождения.

— О господи! Так просто! Да, Брэн родился в Ирландии, так было безопаснее. Когда ты туда приезжал?

— Вскоре после рождения Брэна. Ты тогда уже жила во Франции. Но… я все пытался понять, зачем именно ты это сделала. Я для тебя ничего не значил, ты ведь мне солгала.

— Да, я сказала тебе, что беременна, потому что безумно любила Льюэна, он был великим человеком, и он так хотел ребенка. Но вскоре он заболел, потом его состояние ухудшилось, и врач сказал мне, не ему, что мы никогда не сможем иметь детей, а я мечтала, чтобы у нас был ребенок! И вот когда Льюэна положили в больницу…

— Я провел у тебя ночь, и никто об этом не узнал.

— Никто. Я надеялась, ты и сам не очень хорошо помнишь, что произошло.

— О, я помнил!

— Ты был чудовищно пьян.

— Это ты меня так чудовищно напоила!

— Потом я сказала Льюэну, что жду от него ребенка. Он был счастлив! А потом, разумеется, я сообщила всем остальным.

— О боже! Я очень любил Льюэна. А что Брэн?

— Думаю, Брэн обладает чем-то вроде способности ясновидения.

— Как и я. Он истинный корнуоллец. Я еще там, в церковном дворе, это заметил. Интересно, насколько много ему известно? Во всяком случае, достаточно, раз он захотел разбить мне окно.

— Да, и еще фотографии…

— Фотографии?

— Да, видимо, себе в наказание я сохранила много фотографий. Думала, что храню их для него. Потом, когда Брэн перестал задавать вопросы, поняла: он о чем-то догадывается. И еще здесь, в доме, он нашел вещи, которые я сложила на чердаке… Я не могла его остановить, он все время рылся в них, а когда познакомился с Джексоном, они стали вместе пропадать на чердаке…

— С Джексоном?

— Да, я…

— Джексон чинил окно, разбитое Брэном. Мы говорили с ним о том о сем. Полагаю, Джексон тоже ясновидящий. Он довольно странный человек, гораздо более странный, чем мы думаем. И он всегда держит рот на замке.

— Брэн его любит, я тоже.

— Да, к тому же, как сказал Брэн, всегда кто-то должен начать.

Был вечер. Туан, отослав Розалинду домой, остался один. Никакой ссоры между ними не было, предполагалось, что Розалинда вернется на следующий день. Но на Туана вдруг накатила пронзительная, жестокая боль, словно его разрезали пополам. «Надо мной тяготеет проклятие, — думал он, — я не могу жениться!» Он потерял счет времени. Между тем моментом, когда он снял рубашку, и другим, более поздним часом того же дня он чувствовал себя в раю, нет, это еще слабо сказано, он ощущал в себе полнейшую перемену, будто под воздействием сверхъестественных лучей его организм трансформировался, его тело и разум слились воедино. Словно некий хирург-чудотворец, которому Туан безоговорочно доверял, совершал над ним какую-то операцию, причем Туан все время пребывал в сознании и глаза у него были открыты. На него лился насыщенный золотой свет, который проникал внутрь, плавя и изменяя его тело изнутри. Разумеется, Розалинда тоже была там. Со своей болью и своей радостью.

Туан вспомнил, как в конце концов они встали с постели, немного поели, немного выпили, как смеялись странным безумным смехом и плакали сладкими слезами. Вспомнил, как он тихо без конца повторял: «О, о, о!» Все действительно произошло, и все было настоящим. Только позже тем же днем — или уже был вечер? — его охватила эта боль. Туану никогда не делали операции, но теперь он знал, как чувствует себя больной на операционном столе, он познал эту особую боль и постарался скрыть ее от Розалинды. Начав одеваться, они не переставали плакать, но их слезы были похожи на мягкие стрелы, падающие в воду. Туан, которого тогда еще не скрючила боль, выпрямился и сказал:

— Ты должна уйти, сейчас ты должна уйти, но приходи завтра утром…

Когда она ушла, оставив Туана наедине с его болью, он вдруг испугался: «Что, если она не придет, что, если ее убьют, она попадет под машину и я никогда больше ее не увижу?» Однако не эта мысль, как бы ни была она ужасна, мучила его больше всего после того, как он, закрыв дверь за Розалиндой, опустился на колени, а потом распростерся на полу. Зачем он отослал ее? Нет, главное — почему она пришла к нему? Ах эта боль! Она овладела им, утвердилась в нем, превратила его в нечто совсем иное, в некое сломленное существо. К тому же он понимал, что не может даже умереть, что он должен жить таким. «Я болен, — думал он, лежа на полу, — я стал совершенно другим, нужно лежать тихо, но я не могу, неужели это будет длиться вечно? Появится ли еще когда-нибудь смысл?» Слово «смысл» светилось над его головой, как раскаленная докрасна кочерга, так близко, что, казалось, вот-вот обожжет. Позднее Туан не мог вспомнить, как долго он пролежал на полу и лежал ли он лицом вниз, болело его лицо от жара или ему было нестерпимо жарко от боли.