Время любить

На душе стало тревожно, когда чуткий к любому звуку Марченко, не проснулся на добрый, но требовательный окрик медсестры:

— Мальчики, пора вставать, принимать лекарство!

Сестра подошла к кровати Михаила Ивановича и осторожно дотронулась до его плеча, склонилась чуть ниже, переменилась в лице, и сначала негромко позвала врача. Потом, выбежав в коридор, крикнула громче:

— Олег Афанасьевич!.. Олег Афанасьевич! Срочно в пятую…

Олег Афанасьевич — встревоженный и одновременно заспанный — уверенно вошел в палату, прикоснулся к шее Марченко и, по-кошкински покусывая губы, заключил:

— Уже не срочно. Часа четыре назад… Холодный совсем…

— Ой, Господи, ведь на поправку шел, — всплеснула руками сестра.

— Это старость, — успокоил ее доктор, — умереть во сне не всякому дано. Вечный двигатель еще не придумали, а уж сердце…

Кошкин, который был сейчас слаб не только телом, но и духом, беззвучно плакал, даже не пытаясь скрыть слез. Потом вдруг достал из-под подушки дистанционное направление с никчемной надписью “Toshiba”.

— Доктор, а если… — начал он.

— В этом случае «если» не бывает, — отрезал Олег Афанасьевич.

Врач собственноручно перевернул тело Михаила Ивановича на спину. Увидев как никогда умиротворенное вселенским покоем лицо старика, Кошкин сунул обратно пульт управления и тяжело вздохнул. Машина времени не нужна там, где нет времени.

Михаил Иванович Марченко был до мозга костей советским человеком. Родившийся на Дону во время гражданской войны и уничтожения казачества, как класса, он так всю жизнь и прожил на войне. Потому и хоронили его по-военному, отдавая все почести, включая прощальный залп. Кошкин этого залпа не слышал, на похороны его не отпустили. Но он совершенно серьезно полагал, что в честь Марченко можно было дать залп боевых ракет хотя бы средней или малой дальности. Не видел Кошкин и бесконечную вереницу наград на красных подушечках и погоны генерал-майора на плечах любимого старика. При жизни Михаил Иванович стеснялся и наград и погон, считал, что носить их должны те, кто жизни свои кладет на передовой.

Все последующие дни Кошкин жил воспоминаниями. Его первые дни в конструкторском бюро были проникнуты пристальным вниманием и ненавязчивой заботой Михаила Ивановича, который пытался увидеть в каждом своем работнике искру Божию. В Сергее Кошкине Марченко увидел ее сразу. Когда ему что-то не нравилось в работе своих подопечных, он никогда не повышал на них голоса, не распекал почем свет стоит в кругу товарищей, а если ругал, то наедине, в своем кабинете. При этом всегда начинал «вот в наше время…» Однажды, обращаясь ко всем, Михаил Иванович закончил свою фразу так: «В наше время продавец пивного ларька не смеялся над инженером…»

И действительно — теперь время было другим. С такими, как Марченко, уходила целая эпоха. Она еще притормозила на изгибе тысячелетий, чтобы посмотреть в какие кюветы летят вместе с ошметками грязи ее ценности, а потом помчалась — куда кривая вынесет.

Вспомнил Кошкин, какой праздник был в КБ, когда иракцы в 91-ом сбили американский «Стелс» устаревшей советской ракетой С-75. Той, что еще в 60-е потрошила «фантомы» над вьетнамскими джунглями. «Он же невидимый?» — воскликнул, узнав об этом, Буш-старший. «Но иракцы об этом ничего не знали», ответили генералы от ВВС. Но помнил Сергей Павлович и другое: как повесили головы, когда Ельцин и Черномырдин не продали Югославии зенитно-ракетные комплексы… Вроде как, и денег в стране не хватало, да дядю Сэма боялись больше, чем нищеты. Правда, сербы все же завалили «Стелс», и диалог американского президента с его генералами повторился. Эх! А были такие новинки! Даже нищий с гвоздем в руках может воевать против танка. Главное — знать, где ковырять этим гвоздем. Помнил, как Марченко, узнав, что американцы назвали РС-20 «сатаной», брезгливо возразил: «Это у них сатана, а у нас — меч империи. Меч-кладенец!» «Американцы теперь наши друзья», — напоминали генеральному сверху. Он отмахивался: «Если у меня есть друзья, они не будут крушить мой дом, тащить к себе мои запасы, лазить в моем кошельке и рыться в нижнем белье!» «Дурачье, — кивал наверх Михаил Иванович, — не понимают что Штаты подогрели Чечню умышленно, дабы повернуть стрелки мусульманского мира на нас. Прикрыть больной Россией свои жирные бока.» Кого другого, давно бы списали на пенсию или куда подальше, но Марченко был неприкосновенен со времен Сталина.

Тяжелое, но удивительно братское время уныло тянулось в середине девяностых. Словно чувствовали наступление и скорую победу эгоистического индивидуализма. И все равно, хоть и ходили тогда без зарплат, собирая мелочь на общую пачку чая или бутылку палевой водки, но были вместе. Так вместе, как могут быть только солдаты в окопе. А это ощущение — чувство плеча — многого стоит. Наверное, больше, чем американская мечта. Почему-то подумалось, что главным генератором этого чувства был Марченко.

Задумываясь над связью поколений, над этимологией слова «поколение», и, подобно Марченко, присматриваясь к молодежи, Кошкин находил в этом слове новый смысл. Новому поколению было пока лень… Пока. И оно оставалось, покуда, покалением. Покалеченным. С видимой ущербинкой в душе, раной, полученной по наследству от поколений предыдущих.

* * *

Появление Виталика несколько развеяло тяжелые думы Сергея Павловича. В том числе — и о новом поколении. Сын появился в палате через два дня после смерти Марченко. Худой и высокий, в белом свитере и голубых, с модными пепельными подпалинами, джинсах. Зато голубые глаза под коротким ежиком русых волос были чистыми и сияющими. И так легко и приятно было смотреть в них.

В качестве подарков Виталик привез отцу портативный цветной телевизор, который можно было положить во внутренний карман пиджака, и — свою невесту.

Комментируя телевизор, сказал просто:

— Чтоб не скучал.

Комментируя невесту, сказал еще проще:

— Это Элен, можно Лена.

Элен-Лена, которая оказалась француженкой, замешанной на русских эмигрантских кровях, одета была, как и Виталий, в белый свитер и джинсы. Со стороны могло показаться, что это брат и сестра — двойняшки. Различались они только по цвету глаз. У Лены они были желто-зеленого цвета. На русском языке она говорила с легким акцентом, но в данный момент предпочла больше отмалчиваться.

— Лена учится на архитектора, — пополнил личное дело невесты Виталик.

— Прекрасный выбор, — улыбнулся Кошкин.

— А как твой сопромат?

— Как и положено, сопротивляется.

— Ничего, у меня тоже сначала не шел. Это, как анатомия, у медиков.

— Ты извини, пап, что я сразу не прилетел, там…

— Я знаю.

— Пришлось лететь через Питер. Почему-то рейсы на Питер открыли раньше, чем на Москву. А мест навалом. Народ боится летать.

— Я тоже, — признался Сергей Павлович.

— Ты не знаешь, у Владимира Юрьевича это серьезно? Мама так переживает… — спросил и осекся Виталий, закусил по-отцовски губу.

— Серьезно. Ей надо быть с ним. Я уже в порядке. Меня Бог, кажется, простил.

— Пап, ты правда все-таки ее сделал?

— Правда. Но еще не довел до ума. И, наверное, не буду.

— На Западе ты был бы миллионером.

— Или трупом. Хотя и здесь чуть не стал, — грустно улыбнулся Кошкин.

— Мама сказала, что ты хочешь уничтожить машину?

— Не совсем так. Но пусть это будет моей маленькой тайной. Не возражаешь?

— Нет, что ты!.. Я горжусь тобой, пап. Всегда знал, что ты гений.

— Ну ладно, ладно, не хвали. Знаешь же — не люблю. Лучше расскажи о себе. По родимой стороне скучаешь?

— Если б не Лена, скучал бы. А если честно, скучать некогда, раз за меня платят, надо брать знания. Тем более, приходится учить два языка и английский и французский да еще с техническим уклоном.

— Китайский надо учить, — в шутку посоветовал Сергей Павлович.

— У нас математику китайцы, между прочим, дают, — серьезно заметил Виталий.