Время любить

— Я работаю с удовольствием. Так и думала, что ты начнешь связывать это с психическим здоровьем. Нет, здесь все нормально. Я скажу тебе, что я предполагаю, но пообещай мне, что ты не будешь предпринимать каких-либо мер, пока я сама не попрошу тебя об этом.

— Обещаю, — твердо, холодной сталью в голосе пообещал Рузский.

— Думаю, что Сергей действительно изобрел-таки машину времени. Помнишь, я тебе рассказывала о его безумном увлечении?

— Помню, но разве можно относится к этому серьезно? Это даже больше, чем фантастика, это бред!

— Да, за двадцать пять лет до полета Гагарина примерно то же самое говорили Циолковскому.

— Ну, уж тот однозначно был глухим шизофреником.

— Ни глухота, ни шизофрения не мешали ему быть гением технического предвидения, причем настолько точным, что он назначил срок полета в космос — двадцать пять лет.

— И?

— Сергей приходил ко мне в офис…

Слава Богу, сама сказала!

— Приходил, чтобы сообщить: машина времени готова и даже прошла первые испытания.

— А ты тут причем?

— Он полагает, что с помощью этого прибора сможет вернуть меня.

— Что?! — брови Рузского обрели изгиб татарской сабли, а потом устремились друг к другу.

— Успокойся и помни о своем обещании. Должен же рядом со мной быть хоть один трезвомыслящий и уравновешенный мужчина.

Владимиру Юрьевичу последняя фраза очень понравилась, но виду он не подал.

— Похоже, — продолжила Лена, — он встретился со мной в прошлом. Тогда, когда мы еще не были знакомы… Представляешь, я пару дней назад могла встретиться сама с собой в юности!

— Бред. Не может быть.

— Видимо, все-таки может.

— Черт! Такие эксперименты, даже если они возможны, должны проводится с высочайшего разрешения. Его за это можно привлечь к суду и раскрутить по полной программе!

— Володя, ты забываешь, что это не кинувший тебя партнер, а неизлечимый романтик, тем более, мой бывший муж, отец моего сына. Позволь, я попробую разобраться с этим сама. Никаких новых чувств у меня к нему не возникло. Только жалости стало больше.

— Ты, правда, считаешь, он мог изобрести эту штуку?

— Да. Он гений, нравится это нам или нет. Между прочим, это он вместе с Марченко развил идею кассетных боеголовок, делающих стратегические ракеты неуязвимыми для ПВО противника. Он же придумал начинку ракет с нехарактерными траекториями.

— Что, и такие есть?

— Скоро встанут на вооружение.

Рузский присвистнул. Грустного инженера-конструктора следовало уважать, даже если он сам не уважал себя.

— Конечно, это не только его идея, там труд целого бюро, нескольких лабораторий, мозговой штурм… Но семьдесят процентов — это они со стариком Марченко.

— Лена, можно я тебя поцелую? — вдруг попросил Рузский, словно ему захотелось проверить, значит ли что-нибудь он сам рядом с таким гигантом технической мысли.

— Нужно, — ответила Лена, и голова ее оказалась на его коленях. Полные темно-красные губы позвали.

Владимир Юрьевич оттаял, но задним умом занес в бортовой поминальник: к Лене приставить дополнительную охрану, инженера тоже начать пасти, а на машину времени обязательно следует посмотреть.

* * *

Май, побаловав горожан погожими деньками, ушел в хмарь. В середине недели небо вдруг посерело, поползло от горизонта к горизонту одной унылой мыслью. Мир стал напоминать черно-белую фотографию. Притихли птицы, бездомные дворняжки грустно восседали у магазинов, провожая покупателей вечно голодными и на всякий случай преданными взглядами, народ привычно сдвинул брови. Ничего не изменилось только в телевизоре.

Определенное разнообразие вынесли на улицы гордые, громкие и пьяные пограничники в свой праздник. Зелень на их головах была всегда свежей, а количество ее в городе определяло протяженность границ великой державы. Шумной, отнюдь не строевой колонной они прошли по городу, а затем повзводно и поротно разбрелись по паркам и дворикам, разливая неподдельный патриотизм по звонким стаканам, пропевая хриплыми голосами под расстроенные гитары боевое братство, и снова смотрели слезящимися глазами на воды Пянджа, амурскую тайгу, седой Кавказ, облизанные холодными волнами камни Русского острова…

А через три дня в стране предполагался День защиты детей. Но в последние годы он выглядел кривой ухмылкой папуасского капитализма на просторах России. Детей убивали, вырезали у них внутренние органы для больных, но богатых, увозили их в рабство, вынуждали стоять на паперти и просто украли у них будущее. На словах же — детей любили и защищали, все, кто умел говорить в микрофон на радио или по телевидению, давать интервью журналистам.

Между двумя этими праздниками Кошкин выполнял срочное задание министерства обороны, и Дорохов тоже сидел за чертежами, в сущность которых не хотел пока посвящать даже своего друга. Мариловна только раз спросила о Лене, но Сергей Павлович отрезал: «у себя». Во всех смыслах. Несколько выбили конструктора из прямой рабочей колеи пограничники, охранявшие подъезд Кошкина от вражеских вторжений. Бутылки, пустыми гильзами стояли под лавочками, а мужики в зеленых фуражках, на чем свет стоит, материли правительство, штабных крыс и обнимались с периодичностью произносимых тостов.

Сергей Павлович уже шагнул в темное жерло подъезда, когда один из них очень сердечно попросил:

— Брат, водку пьем, как воду, хоть бы огурец какой. Не выручишь? Уважь, братишек.

— Одну минуту, — сказал Кошкин, но вернулся через три, зато с литровой бутылкой «родника» и пакетом снеди, где, кроме прочего, нашлась и банка с любимыми в народе маринованными венгерскими огурчиками.

Погранцы выразили свою благодарность крепкими объятиями, а Кошкин с трудом убедил их, что не заслуживает «качай его!». Следуя движению штрафной, вечер вылетел в трубу и захватил с собой половину ночи. Но за несколько ночных часов у Сергея Павловича появилась дюжина новых друзей, каждый из которых побожился, что пойдет за него в огонь и в воду, только позови. Подтверждением служил исписанный именами, адресами и телефонами пакет, правда, разобрать эти иероглифы на трезвую голову не представлялось возможным. С последним и самым стойким защитником границы Кошкин расстался в половине четвертого утра, когда топленое молоко майской ночи сменялось мутной водой в ожидании первых солнечных лучей.

— Если что, если ни дай Бог кто, если не так — ищи Григория! Понял?! Ищи Гришу Корина! Придешь или позвонишь в Промстройбанк, там сразу найдут. Понял, Серега?!

До обеда Кошкин дожил, как узник концлагеря. Голова напоминала ту самую боеголовку за секунду до взрыва. Хватило глупости еще и за пивом ходку сделать. Ох уж эта русская пьянка. После обеда чуть отпустило, но мир прекраснее не стал. Пришедший под вечер Дорохов мгновенно оценил обстановку и сбегал вниз на пост, где в сейфе дежурила заветная фляжка. Кошкин откровенно поморщился, увидев, как он наплескал ему полстакана в лекарственных целях.

— Нет, ты, Сергей, не пренебрегай. Так и сердце может заклинить, инсульт и прочие непроизводственные травмы нажить недолго. Разве можно так над организмом издеваться? Дед мой, потомственный казак, говаривал, бывало: за похмельную рюмку только шашку отдавать нельзя.

— Да я уж скоро алкоголиком стану. Вторая стадия обеспечена.

— Мусоргскому это не мешало быть гениальным композитором, — обосновал Дорохов и сам удивился своим познаниям.

— Спасибо, друг, утешил.

— Ты все-таки накати, я тут новую идею принес, ты мне живой нужен. Протолкни ее, родимую, а я тебе еще морсика накапаю, Наталья из клюквы сварила. Тоже природная микстура. Давай, брат.

При слове «брат» Кошкин глубоко вздохнул и на выдохе опрокинул содержимое стакана внутрь. Водка показалась по вкусу застоявшейся в трубах водопроводной водой, и, если бы не чудный рубиновый морс в следующем стакане, непременно вернулась бы обратно.

Дорохов удовлетворенно крякнул вместо Кошкина и даже отер губы.