Страница 32 из 43
Что отличает их от сочинений, к примеру, таких костумбристов, как Рамон Рубин? То, что Аргедас не интерпретирует индейскую культуру, он ведет повествование изнутри нее. Вода, огонь, холодный ветер сьерры, упоение праздничным весельем, страх смерти — у него все это живые персонажи, способные на самые непредсказуемые проявления. Когда он описывает ритуальную церемонию с большим кондором, привязанным к рогам быка и кружащимся вместе с ним по арене, а потом взмывающим ввысь, «словно драгоценная черная комета», или повествует об экзальтации актера, прикрепившего к своему костюму «зеркальца в форме звезд», превращающие его в «светоч праздника», — писатель черпает образы не в собственной фантазии, а в родовой памяти народа кечуа, принадлежащей в том числе и ему самому.
Так, в «Агонии Разу-Нити» читаем:
«И увидел я деда „Унту“ в красно-черной одежде, сплошь в зеркалах, танцующего под веревкой, натянутой в небе, щелкая большими ножницами. И песнь металла взвивалась выше напева скрипки и арфы, игравших рядом со мной. Вставал рассвет. Отец „Унту“ обернулся к бледной заре. Его лицо выступило из тени высокой горы. Звук ножниц бил по ушам, упадая с горных высот на землю, проникая в глаза и сердца тысяч индейцев и метисов, смотревших, как он спускался с эвкалипта и вступал в башню. Казалось, с тех пор, как он начал спускаться, прошла целая вечность. Он изгибался, то и дело исчезая в проемах башни, а меж тем солнце бросило первые лучи на ее беленные известью аркады. Какое-то время он танцевал среди колоколов, а затем спустился ниже. Из башни раздавался только лязг ножниц. Весь мир умолк, и ничто больше не пело, все мыслимые звуки рождались из скрежета сверкающих лезвий…»
В творчестве мексиканского писателя Хуана Рульфо, пожалуй, с наибольшей очевидностью проявляется влияние индейского мира на современную латиноамериканскую литературу, которая состоит не только из слов и образов, но соткана из необоримых предвидений и предчувствий. Родившийся в штате Колима, где оставило свой жестокий след восстание «кристерос» и его разгром — еще одна вспышка «кастовой войны», столкнувшей христиан-земледельцев и атеистическое правительство Плутарко Элиаса Кальеса, Рульфо рисует страну, разграбленную, опустошенную и выжженную, до жути похожую на тот проклятый мир, о коем возвещали старинные пророчества, предшествовавшие конкисте.
Проза Рульфо пронизана образами насилия — непреодолимого наследия конкисты. В «Горящей равнине» человек, куда бы ни кидала его судьба, оказывается один на один с бедой:
«Ну вот, дали они нам эту землю, раскаленную, как стальной противень для тортильи. Хотят, чтобы мы сеяли. Им интересно: может ли здесь что-нибудь взойти, пробиться к свету? Но ничего не вырастет. Здесь даже грифов нет. Их можно увидеть только вдали, высоко-высоко в небе; они спешат побыстрее облететь стороной эту добела разогретую сковородку и убраться подальше, ведь здесь ничто не движется, кроме этих раскоряченных людей, что пятятся задом наперед».
«Педро Парамо» — без сомнения, самая значительная притча из опубликованных ныне в Латинской Америке. Рассказанная там история не относится к миру смертных, а совершается в обители бога, чье единство со своей общиной так же крепко, как узы, что связывают индейцев с родными степями, лесами и реками. Путешествие Хуана Пресиадо в Комалу походит на обряд инициации шамана, его нисхождение в страну предков. Память в этой книге — не что иное, как нижний мир, откуда появляется на свет жизнь. Словно неуловимый дымок: взгляд матери, гул голосов… В центре этого мира царит его всевластный повелитель Педро Парамо, обладающий правом убивать или миловать своих подданных — целый народ. Когда его жена Сусанна Сан-Хуан умирает, Парамо обрекает на гибель всю землю:
«— Вот сейчас сложу руки на груди, и Комала вымрет с голодухи, — заявил Педро Парамо.
Что и было сделано».
Педро Парамо похож на некроманта Титлакауа, вечного врага Кецалькоатля, Злого духа, что властвует над людьми с помощью хитроумного колдовства и магии, способного, когда иные средства исчерпаны, отравить весь мир зловонием своего разлагающегося тела.
Тотальным разрушением аннулируется само человеческое время, непрерывность и длительность переживания бытия. Мир, по Рульфо, — это вихревая воронка, куда все втягивается и возвращается преображенным, следуя какому-то непостижимому правилу, схожему с законами круговращения светил:
«— Сусанна, Сусанна Сан-Хуан.
Он попытался поднять руку, чтобы ее образ прояснился, но рука лежала на коленях как каменная. Попробовал поднять другую, но та стала медленно сползать вдоль тела и упала на землю, словно костыль, привязанный к ненужному уже плечу. „Умираю“, — сказал он.
Солнце принялось кружиться вокруг земли, замелькали какие-то тени, силуэты… Погибшие земли встали перед его глазами, совершенно пустые и безлюдные. Жара завладела телом, глаза едва двигались, перескакивая от одного воспоминания к другому и стирая контуры настоящего. Вдруг сердце совсем остановилось, словно время прекратило свой ход. И замерло дыхание жизни.
— Значит, ночь больше не наступит, — подумал он».
Хуана Рульфо можно считать последним из костумбристов, ведь после него Гарсиа Маркес предпринял поиск иных изобразительных средств, теснее связанных с политикой и литературой. Проза Рульфо предельно заряжена древней вихревой энергией доколумбового мифа. Он творил недолго, но столь интенсивно, что его голос звучит в нашем сознании, как грозный призыв манихейского пророка, как старинное заклятие, что доносится с вершины вулкана Миштекатль и не умолкает, покуда Плеяды не пересекут весь небосклон. Наверное, после него никто уже не сможет так писать о земле, тужащейся в бесплодных родах, о духе зла и о горах с телом женщины. Никогда больше не придет проводник, способный вслед за Орфеем провести нас во чрево земное на поиски одного лишь взгляда Сусанны. Никто так не расскажет нам о всепожирающем огне, о ночи, «полной греха», о вскипающей реке и о тех селениях, где наследники вольных индейцев томятся в бесконечном ожидании того, что никогда уже не сможет вернуться.
А вдруг все-таки вернется? После смерти этого старого провидца Хосе Мария Аргедас, уже стоя на пороге собственной кончины, написал блистательное поминальное слово, адресованное длинной чреде рассказчиков и прорицателей из мира, канувшего в прошлое, чей голос нам дано было расслышать благодаря Рульфо:
«Кто, кроме тебя, Хуан, умел так донести до нас речь, исполненную тоски о былом, сознания долга перед будущим, восхищения роскошеством плоти и мужской силой — всем, что осталось в человеческой природе от праха, камня, воды и болотной гнили, и разродиться песнью, подобной твоей?»
Рог изобилия
Завоевание обеих Америк, поражение коренных народов — все это обернулось чередой экологических катастроф, последствия которых ощущаются в мире до сих пор.
Осознание этого пришло уже давно. Уже большинство именитых хронистов и историков, заложивших основы наших так называемых «гуманитарных наук», Лас-Касас, Мендиета, Торквемада, только и делали, что обличали неправомерность разгрома монархий на территории «Обеих Индий», как тогда именовали Американский континент.
Подобным же беспокойством проникнуто свидетельство великого Бернардино де Саагуна, когда он, собрав воедино главы своей «Всеобщей истории о делах в Новой Испании», пишет в предисловии: «Великий позор нам, что у коренных индейцев их мудрецы и ученые мужи прошлого сумели отыскать противоядия от бед, которые эти земли насылают на своих обитателей, научились уравновешивать изъяны природы и человеческой натуры объединенными усилиями, направленными в нужную сторону, а мы позволяем себе поддаваться собственным низменным склонностям».