Мне повезло

Валерио Дзурлини так удалось «вживить» меня в свой персонаж, что по окончании работы над фильмом я уже не знала, кто же я на самом деле. Целую неделю после этого я не выходила из комнаты: мне было так же плохо, как Аиде, и чувствовала я то же, что и она.

Дзурлини очень любил женщин и сам был почти по-женски чувствителен. Он понимал меня с одного взгляда и учил всему, ничего не навязывая.

Он и вправду любил меня, а по окончании работы подарил мне прекрасную картину — Мадонну XIV века, которую я с тех пор повсюду вожу с собой.

Мы виделись с ним перед его смертью. Ему было очень плохо, и жил он один у себя в Риме, в районе Санта-Мария Маджоре. Как-то утром он позвал меня: думаю, он предчувствовал свою близкую кончину и, испытывая ко мне нежность, захотел сказать мне последнее прости.

Помню, как я пришла к нему домой, в квартиру, выходящую окнами на это чудо — базилику Санта-Мария Маджоре. Дзурлини лежал в постели. У него был цирроз печени, но, как говорил Джерми, в действительности он покончил жизнь самоубийством, так как не мог пережить расставания с Жаклин Сассар. Я тоже помню, что этот разрыв и ее отъезд он воспринял как подлинную трагедию.

Валерио Дзурлини лежал в совершенно пустой комнате. Он, подлинный знаток живописи, всю жизнь так дороживший своими картинами, все продал. В комнате стояли только его кровать и ларь.

Он послал мальчика за спагетти в ресторан, находившийся внизу, в том же доме, поднялся с постели, и мы поели, сидя прямо на полу у этого ларя.

Вернее, он не ел, а смотрел, как ем я. И, как мне кажется, мы оба думали о временах, когда познакомились. Когда я поначалу так неумело пыталась сыграть сцену из фильма «Девушка с чемоданом», в которой, сидя на ступеньках вокзала рядом с Волонте, я, поглощая спагетти, должна была рассказать ему свою историю. Я жевала, говорила, смеялась и плакала… А Дзурлини, помогая мне освоиться с ролью, заставлял меня есть спагетти на протяжении всей работы над фильмом.

И мне, как тогда, как в той сцене, хотелось плакать. Но я не могла, не имела права… И, взяв себя в руки, я улыбалась и болтала с ним, словно все по-прежнему нормально. Из уважения к поразительному чувству собственного достоинства, с которым он жил и с которым, очевидно, хотел умереть. Но столь ранней смерти — в таком отчаянии и в таком одиночестве — он не заслуживал.

Память не признает хронологии, в противном случае мне пришлось бы начинать с Марио Моничелли — самого первого моего режиссера.

Фильм назывался «Опять какие-то неизвестные». Я играла в нем скромную роль Кармелы и говорила на сицилийском диалекте. Но эта роль позволила мне постичь все обаяние Моничелли, его иронию, его сарказм. С тех пор я питала к нему особенно теплое чувство, хотя виделись мы редко.

После этого фильма мне довелось сыграть много ролей сицилиек, взять хотя бы «День совы» режиссера Дамиано Дамиани. Сицилия всегда была мне по душе: казалось, будто я возвращаюсь к своим корням, в Африку. Мне хорошо среди этой дикой природы, в жаре, в особой сицилийской тишине, в ощущении какой-то агрессивности, исходящей от самой сицилийской земли.

Мауро Болоньини… У него я снялась в нескольких фильмах, которые отношу к числу лучших в моей актерской карьере. Это и «Красавчик Антонио» (1959), и спустя год — «Ла Виачча», и еще через год — «Дряхлость». Я считаю Мауро Болоньини крупнейшим режиссером. Это человек редких профессиональных способностей, высочайшей культуры и тонкого вкуса. Не говорю уже о том, что он мой друг, чуткий и искренний.

За фильм Коменчини «Невеста Бубе» я получила в 1963 году свою первую Серебряную ленту. На съемках «Девушки» — под таким названием этот фильм шел во Франции — я познакомилась и с автором романа Карло Кассолой, человеком замкнутым, робким, бледным, застенчивым.

А главное, я поняла, что значит работать с таким сценографом и художником по костюмам, каким был Пьеро Герарди, выдающийся сотрудник Федерико Феллини, безвременно и нелепо погибший из-за какой-то болезни, которую он, бедный, подцепил в Африке и которую обнаружили слишком поздно.

Луиджи Коменчини… Встреча с ним стала важной вехой в моей жизни. Он тоже из тех, кто понял меня сразу, без слов.

Луиджи отличался замкнутостью: он выбрал меня для своего фильма даже без предварительной беседы. Мало общались мы и во время съемок: мне не нужны слова режиссера, мне нужно чувствовать, что меня понимают, любят. А он всегда любил меня и понимал. Как и много лет спустя, во время съемок замечательного фильма «История», когда он был уже тяжело болен и изъяснялся с трудом. Но я все равно понимала его благодаря какой-то странной магии наших отношений. Я так хорошо его понимала, что «переводила» его требования другим актерам, особенно мальчику, который играл в картине роль моего сына.

Но еще до «Невесты Бубе» и встречи с Коменчини я снялась в фильме Федерико Феллини «81/2».

Федерико приезжал ко мне домой, забирал меня, и мы прогуливались с ним в парке Виллы Боргезе. Я расспрашивала его о фильме, о моем персонаже, а он все убеждал меня не беспокоиться: «Клаудина, не волнуйся… Давай немножко поболтаем…» И мы болтали, болтали — обо мне, о моей жизни, обо всем… Прогуливаясь по аллеям или сидя в машине.

Потом наступил первый день съемок. Между прочим, работа над этим фильмом совпала со съемками «Леопарда» Висконти.

В то время Лукино был не в ладах с Федерико и ему совсем не нравилось, что я работаю одновременно у них обоих. Мне даже кажется, что сначала Висконти вообще отвергал Феллини и его кино. К счастью, потом он изменил свою точку зрения.

Поскольку так получилось, что в «81/2» я должна была быть блондинкой, а в «Леопарде» брюнеткой, — и ни тот, ни другой не желали меня видеть в парике, — мне приходилось дважды в неделю краситься то в блондинку, то в брюнетку и носиться из Рима на Сицилию и обратно.

Работая с Висконти и Феллини, я получила возможность лично убедиться в том, какими совершенно разными могут быть два гения, руководствующиеся порой прямо противоположными устремлениями и использующие столь несхожие средства и методы.

У Висконти на съемочной площадке царила почти молитвенная атмосфера: никаких шуток, никакого смеха, никаких отлучек — даже во время перерыва, когда нам приносили знаменитые коробки с едой. Вся работа велась в обстановке затворничества: ты должна была забыть обо всем, что имело отношение к внешнему миру, и жить лишь фильмом.

А Федерико Феллини, наоборот, во время съемок нужна была сутолока, он любил шум, разговоры, всяческий беспорядок, «римскую вульгарность»: «Эй, парниша, иди-ка сюда… Тебе чего?..»

Поразительно, как он мог работать в таком бедламе: если вокруг не было всей этой толкучки, этой безалаберности и вульгарности, которые изображены во многих его фильмах, он не мог сосредоточиться. В противоположность Лукино, которому требовалась тишина, Федерико Феллини умел отключаться в обстановке ужасного шума и беспорядка.

У Федерико Феллини не было написанных ролей, готового сценария, зато были листочки бумаги с какими-нибудь репликами, которые тебе всучали в последнюю минуту. На площадке царила атмосфера полнейшей импровизации. Моим партнером в «81/2» был Марчелло Мастроянни. За минуту до начала съемок Феллини становился передо мной вместо Марчелло и что-то говорил, придумывая реплики на ходу. А я отвечала. Вот это и были настоящие диалоги фильма.

Висконти же не позволял изменить даже запятую. Тебе назначались определенные мизансцены, и не дай Бог было попытаться сымпровизировать хоть какой-нибудь пустяк. У Лукино ты не смела лишний раз моргнуть, если это не было предусмотрено сценарием.

А сниматься у Федерико было своего рода happening[6]. Казалось бы, ты импровизируешь, все делаешь совершенно спонтанно и только потом осознаешь, что в действительности он тебя подвел — да так незаметно — именно к тому, что ему было нужно.

У Федерико я снялась только в одном фильме, но он сумел сделать так, что я чувствовала себя пупом земли — самой красивой, самой необыкновенной, самой необходимой.