Страница 42 из 75
– Ты не пугайся и обиды не строй! Это Басурман, его собаки – и те сторонятся! А ты кто таков, что по заборам моим карабкаешься, словно обезьян какой?
Так и познакомились. Леша уговорил Колывана остаться в Реже на лето и до самых осенних туманов, лишь выдавалась свободная минута, гулял с Варей вдоль реки и по лесным тропинкам. Перед ними расступались сосны и ели, а поляны, густо застеленные земляничным ковром, хоть сей час предлагали отведать угощения. Ничего похожего не случалось ранее в Лешиной жизни, и от запаха Вариной кожи, от аромата трав, от странного и незнакомого доселе счастья туманилось в глазах. Если тем летом он и прикасался к Варе – то разве что ненароком. О чем-либо ином Лешка и подумать не мог – страшно и неловко. Темы же для бесконечных бесед рождались самые странные и неожиданные.
– У меня деда Семеном Африкановичем звать, – рассказывала Варя. – Вот мне и интересно – откуда имя такое чудное? У батюшки нашего спросила, он в святцах глянул – латинское имя, означает – африканский. В книжке показали, где эта Африка-то находится. А я так и не поняла, почему имя от части света происходит. Ведь нет же имен ни от Америки, ни от Европы, ни от Австралии – только от Африки. Отчего так?
– Не знаю, – пожал плечами Лешка. – Оттого, может, что поэт Пушкин из арапов произошел?
– Нет, латиняне раньше жили, – рассудительно заметила Варя. – Ведь не Пушкин же святцы придумывал?
Тем же вечером Пелевин до глубокой ночи выведывал у Колывана все, что знал старик про Африку, а после подробно пересказал услышанное Варе. Девушка, подперев ладонью голову, слушала Лешу так чутко, что тот, лишь бы не упускать ее внимания, пустился в фантазии.
Осенью дела позвали в дорогу. Колыван всячески норовил оставить Лешу в Реже, да только груз прожитых лет настолько изрядно подкосил старика, что Алексей никак не мог отпустить его в путь в одиночку. Попрощались с Варей у околицы и расстались, не понимая, что же случилось с ними в то знойное засушливое лето. Когда Леша повернулся, чтобы идти, Варя вдруг догнала его, схватила за руку и спросила, глядя в глаза:
– Леша… А если ты в Африку поедешь, возьми меня с собой, ладно?
Кот Басурман, точно пес, провожал Лешу с Колываном версты полторы.
Поначалу Пелевин думал – пройдет морок, отпустит, и забудет он про Варю. Не прошло. Воспоминание о девушке прочно поселились в Лешиной душе. Он жил так, будто она всегда где-то рядом.
Зима девяносто первого года выдалась малоснежной и суровой. Леша жил как в тумане – и, случалось, просыпался среди ночи потому, что слышал во сне Варин голос. Одевался, выходил на улицу, долго сидел на крыльце, вслушиваясь в ночную тьму. Говорил мало и невпопад, запинался на ходу хуже пьяного, и толку от него было – чуть. Колыван, впрочем, посмеивался только да приговаривал: хотя бы тебя кому в добрые руки сдать, прежде чем помру.
После Рождества девяносто второго, продираясь сквозь морозы за минус тридцать и ветра, ломавшего вековые деревья, словно через колючие заросли, пришли в Реж. Басурман, неведомо как прознав про их прибытие, встретил путников на окраине и, оглушительно мурлыча, полез на руки.
Колыван, не спросив Лешу, явился к родителям Вари сватом. Ударили рука об руку на август месяц – обычное время деревенских свадеб.
Вот только год девяносто второй стал неурожайным и неспокойным. Хлеба собрали вполовину меньше, чем в прежние времена. По границе Екатеринбургского уезда, собирая многочисленные жертвы, прокатилась эпидемия холеры – в одних только Каслях скончалось более тысячи человек. Одновременно болезнь, унеся в могилу сотни и сотни, бесчинствовала и в Тюмени.
А четырнадцатого июля над Уралом, от Ревды на северо-запад, пронесся страшный ураган, поваливший великое множество деревьев и оставивший после себя целую полосу разрушений. Переждав непогоду, дед Колыван сказал Леше:
– Сама природа мне напоминает, что сочтены мои года… Пора, видно, Леша, передавать тебе все мои секреты.
Колывану было уже под семьдесят, Леше – двадцать пять.
Многочисленные заботы и скудные доходы заставили отложить свадьбу. Колыван желал принять все расходы на себя, но Варины родители от своего не отступали – хотели дать за дочерью приданое, чтобы никакой дурной молвы вокруг свадьбы не ходило.
А Леша и Варя от переполнявшего их счастья не замечали, что творится кругом – и клеверные поля стали их брачным ложем, и речные утесы стали их венчальным алтарем, и шум ветра в соснах стал им благословением.
К осени снова накопились дела. Расставаться Леше и Варе – как резать живую плоть. Но Колыван торопил:
– Дожить бы… А то подведу тебя по немощи своей стариковской.
Двинулись домой. Дед отчего-то ждал первых больших морозов. Пока не наступили холода, дед наставлял Лешу:
– Вот здесь документы, по которым ты числишься моим наследником. Унаследуешь ты от меня счет в банке, но лежит там рублей пятьсот, на самый крайний случай. Вот карта, тут означены участки золотоносные, которые мы с тобой нашли, но не продали. А вот тут – копи, изумрудами богатые. Где камни попроще найти, турмалины либо хризолиты, к примеру, ты и сам знаешь. А главную свою тайну я тебе открою, лишь только холода настанут.
Морозы пришли в конце ноября – сухие, суровые, трескучие. Надев лыжи, двинулись в путь. Сугробы лежали человеку по пояс, еловые лапы провисли под грузом снега до самой земли, скрип лыж в морозном воздухе слышался за версту. Дед Колыван совсем сдал, двигался медленно, часто отдыхал. По ночам у костра не спал, ворочался, скрипел зубами.
До небольшого пруда, позабытого-позаброшенного в лесах, добрались за неделю. Развалины поблизости говорили, что когда-то давно, лет эдак полтораста тому назад, здесь стоял завод.
Колыван, указав Леше на скрытый под снегом створ водозабора, велел его закрыть, а после открыть водосброс с другой стороны. Лед на пруду был толстым и прозрачным и, когда из-под него стала уходить вода, даже не треснул.
– Жги прорубь! – велел Колыван.
Леша развел костер и взялся за топор. Работа растянулась почти на всю ночь – лед оказался толщиной в сажень. Через пробитую полынью виднелось дно, на котором после спуска через водосток осталось едва с пол-аршина воды, в которой сонно трепыхалась рыба.
Соорудив факелы и перевязав ноги кошмой, спустились по веревке на дно. Сколь всего удивительного ни видел на своем веку Леша, от подледного мира ошалел. Огромный зал с ледяным сводом, в котором дробился, словно в линзе, блеклый солнечный свет, длинные ледяные капли, застывшие сталактитами, хлюпающая под ногами вода с павшими на самое дно водорослями, рыба, бьющаяся под самыми ногами, все казалось ненастоящим – сказочным.
Посреди пруда виднелись темные, покрытые тиной груды. Подошли; Колыван копнул их посохом – и в полутьме тускло блеснуло золото.
Нагребли сколько могли в заплечный мешок, выбрались наружу. Колыван велел Леше открыть водозабор и затворить водосброс. Когда под лед пошла вода, он потемнел, кое-где покрылся трещинами.
Сидя на мешках и тяжело дыша, Колыван рассказал Леше:
– Что Демидовы чеканили царские монеты из серебра в Невьянской башне, нынче любая шавка знает. Но, видать, серебром не обошлись – чеканили еще и екатерининский червонец, а тех монет и цари меньше сорока тыщ изготовили. Что во времена оны стряслось – не знаю. Может, инспекции какой испугались, может, еще чего, но что наготовили – а начеканили немало, – в этот пруд-то и сбросили, ну а потом и завод здешний похерили. Я как узнал, говоришь? Ходил здесь давно, еще до твоего рождения. Приметил ружье богатое у местного охотника – откуда у него такое? Знакомство завел и дознался со временем, что в какую-то зиму придумал он рыбу так собирать, да и наткнулся на клад. Охотник тот помер, детей-друзей у него не было, так что про золотишко это только ты да я знаем.
Ночевали там же, возле пруда. Жгли костер, грелись, варили пельмени. Места глухие и дикие – танцевали меж сосен зеленые огоньки волчьих глаз. Колыван выглядел вялым и понурым, говорил с большим трудом: