Легкая корона

— Э-э, я с тобой, Сережа, — ничего умнее мне в голову не пришло, но он остался доволен таким ответом.

— Вот ты знаешь, кто такой Бахтин? Нет? Ну, как же так, ты обязана его немедленно найти и прочитать, а то я с тобой не смогу общаться. Так, о чем, бишь, я? Бахтин писал о карнавальной культуре и противопоставлял ее высокопарному заштампованному официозу. Так вот, рок допродажного периода стихийно оказался в народной смеховой сфере.

— Да здравствует раблезианство! — вдруг заорал Громов совершенно диким голосом и с этими словами полез на парапет серого официозного здания, мимо которого мы в тот момент проходили. Он подтянулся и залез на балкон, откуда с большим трудом дотянулся до флагштока, на котором висел красный советский флаг, — был май, и Москва утопала в знаменах, — выдернул флаг из гнезда и спрыгнул ко мне на мостовую.

— Грядет период глобальной контркультуры! — Громов поднял знамя над головой и двинулся вперед. Мне не оставалось ничего другого, как идти за ним, надеясь, что нас не заберут в психушку. Когда мы дошли до Летнего театра, где должен был проходить концерт, под нашими знаменами собралось порядочно народу, и я могу с уверенностью утверждать, что не все они читали Бахтина.

Громов должен был вести концерт. Мне хотелось посмотреть на него, и я убежала из-за кулис, где все толкались, пили и переговаривались, в зал. Пока пробиралась и искала, куда можно приткнуться, пропустила начало громовской речи. Он стоял, немного покачиваясь, и явно находился под влиянием мыслей, осенивших его по дороге на сейшен.

— Рок-н-ролл призван решить великую задачу — извлечь на свет божий Свободного Человека. В таком контексте становится понятно, почему гитарный аккорд воспринимается как голос Свободы.

Публика шумела. Я обратила внимание, что в зале было много гопников, которые обычно на панк-концерты не ходили: как правило, они на улице поджидали народ, расходившийся после сейшенов. Все об этом знали и всегда уходили большими группами, так, чтобы у гопоты не было численного перевеса. Гопники пришли специально, чтобы подраться, и, поскольку площадка была открытой, без труда пробились внутрь. Они свистели и улюлюкали, заглушая Громова.

Вышла первая группа, по громовскому определению — будущее русского рока. Как и большинство групп, которые ему нравились, идейно они были очень хороши, но на деле практически не умели ни играть, ни петь. Драйва, однако, было много. После их короткого сета Громов, который явно успел дозаправиться за кулисами, опять вышел на сцену. При его появлении гопники засвистели еще громче. Они практически не давали ему говорить, но Громов не сдавался и продолжал кричать в микрофон. Во время выступления следующей группы урла пробилась к сцене. Они явно ждали, когда опять выйдет Громов. На этот раз говорить ему не дали. Высокий мордатый парень плюнул в него, едва тот открыл рот. Недолго думая, Громов размахнулся и засандалил обидчику каблуком в лицо. Толпа пьяных жлобов выскочила на сцену, пытаясь разорвать Громова на куски. Панки и тусовка бросились на защиту. Все смешалось в кучу, я потеряла Громова из вида и побежала к сцене, не имея, правда, никакого четкого плана: что я могла сделать гопникам, они раздавили бы меня как муху. Наконец увидела Громова; он, не обращая внимания на шедшую из носа кровь, вполне профессионально колотил какого-то верзилу. Вскоре панки одолели гопоту, согнали их со сцены и выдавили из театра. Концерт продолжили. Громов в порванной, залитой кровью рубашке и с разбитой губой гордо не выпускал микрофон из рук и со сцены так и не ушел.

Господи, он казался мне рыцарем без страха и упрека, и я была готова полюбить его панков всей душой.

Мы с ним много гуляли по Москве. Договаривались встретиться где-нибудь в метро, чаще всего на «Курской», — станция была недалеко от меня и по прямой для него, если он ехал из дома, — и шли в какое-нибудь необычное место, которое не было отмечено на карте достопримечательностей города. Громов показал мне множество забытых или неизвестных шедевров. Его коньком были особняки в стиле модерн. Наверное, мы осмотрели их все, особенно проекты архитектора Шехтеля.

Дома были потрясающими, но поиски этих домов делали их в моих глазах еще более запоминающимися. Большинство особняков было или застроено другими постройками, или принадлежало каким-то учреждениям закрытого типа. Чтобы полюбоваться на них, иногда нужно было перелезать через заборы и даже иногда прятаться от охраны. Хорошо, хоть не было служебных собак! Мы исходили весь центр пешком, и часто наши прогулки сопровождались приключениями. Мы сидели в засаде, выжидая, когда охранник пройдет мимо, отдирали доски в ограждениях и пролезали сквозь дыры в колючей проволоке — и все это ради того, чтобы полюбоваться какими-то особо продвинутыми фасадами или необычной формой окон. Что еще надо влюбленной романтической девочке? Он дарил мне эти особняки с поистине королевской щедростью и упивался моим восторгом и благодарностью. Встретившись, мы гуляли всю ночь, до утра — в точности как пел Цой, не любимый Громовым.

Иногда мы заходили к громовским знакомым, всегда женского пола, у которых, как он выражался, можно было обогреться и поесть. Он доставал толстенную записную книжку и звонил тем, кто жил поблизости от того места, где мы находились.

— Привет, это Сережа. Да, Громов. Я тут совсем рядом с твоим домом. Можно заскочу?

Иногда ему отказывали, но чаще говорили «да». Про меня он не упоминал, и когда, открыв нам дверь, хозяйка видела его с девушкой, то, скажем так, удивлялась. Но не сильно. У них у всех по лицам разливалась какая-то понимающая улыбка. Они впускали нас и ничего не говорили. Громов вел себя очень оживленно и говорил без умолку, хозяйка дома готовила нам чай, некоторые нас кормили. Эти женщины смотрели на Громова с удивлением и грустью, на меня же не обращали внимания. Я по наивности думала тогда, что у него много знакомых и что так случайно каждый раз получается, что мы оказываемся рядом именно с очередной одинокой женщиной. Лишь спустя время я выяснила, что все они были его бывшими любовницами, которым он никогда не давал пропасть окончательно из его жизни. Ситуация, когда Громов сводил своих женщин, заводила его, тем более что все они были настолько интеллигентны, что не выражали ни малейшего протеста.

Вскоре после нашего знакомства я обнаружила, что он очень прижимист. В наших ночных скитаниях по городу мы неизбежно начинали умирать от голода ближе к утру. Мест, которые были открыты всю ночь, в центре почти не было, кроме пельменной на Лубянке, где основной публикой были таксисты, работавшие в ночную смену. Была еще пара забегаловок, открывавшихся очень рано, часов в шесть. К половине шестого у входа обычно уже собиралось с десяток человек, переминавшихся с ноги на ногу в ожидании возможности выпить чашку горячего кофе. И везде Громов отказывался платить за меня — это было странно и обидно, ведь феминизм еще не докатился до нас и я не знала, что женщина может платить за себя сама и не чувствовать себя при этом Ущемленной. Он никогда не давал мне денег на такси, и это тоже было постоянным источником моих обид.

— Я могу еще остаться с тобой, — говорю ему однажды, — но будет поздно, а я не хочу возвращаться от метро одна.

В ответ он пожал плечами, решай, мол, сама.

— Я могу взять такси, — продолжила я.

Никакой реакции. Я не выдержала:

— Нет, ты совершенно невыносим!

— А чего именно ты от меня хочешь?

— Ну, скажи, что ты дашь мне деньги на такси.

— Почему я должен давать тебе деньги? Ты хочешь остаться со мной, и у тебя есть деньги, оставайся — я буду рад. У тебя нет денег — езжай домой на метро. Почему мне никто денег не дает, а ты пытаешься все время выкрутить так, чтобы я за тебя платил?

— Ты хочешь сказать, что я из тебя выбиваю деньги? Ты имеешь в виду, десять копеек за стакан чая?

— Дело не в сумме, а в принципе. Ты постоянно готова к тому, что кто-то за тебя будет платить, и этим определяешь свои поступки. Это проституточий подход к жизни.