Лягушки

А от забора Госплана уже выкарабкивались на насыпь новые упрямцы из земноводных, а по шоссе все неслись и неслись приспособления на колесах, облегчающие жизнь млекопитающим при двух ногах и бумажниках с правами, и эти выкарабкавшиеся странники могли сейчас же превратиться в существ жертвенных.

И тогда Ковригин повел себя совершеннейшим чудиком, о чем потом вспоминал (и случалось, рассказывал) со смехом, а порой — со смущением.

Первым делом он заявил карабкавшимся на насыпь: „Куда вы прете! Вас же раздавят! Дождитесь хоть ночи!“. Потом, будто и не обращая внимания на летящие автомобили, он принялся собирать еще живые существа, среди прочих и те, что только что выползли на асфальт, и швырять их в безопасность к Пролетарскому забору. И потом он встал посреди шоссе, растопырив руки и выкрикивая нечто экологическое, что именно, вспомнить позже не мог. Автомобили останавливались, Ковригин указывал на лягушачье шествие и просил живое не губить. Один из водителей, следовавший со стороны Добрынихи, вылез из своего „рено“, лягушкам удивился, матом выразил свои восторги, закурил и, пока курил, Ковригина поддерживал, будто с намерением устроить сейчас же дорожный пикет. Грудь его украшали значки с физиономиями Анпилова и Ксении Собчак, этой — в шлеме танкиста. Другие же водилы, уразумев суть происшествия, крутили пальцами у висков и тут же продолжали путь, ещё и давя при этом лягушек, явно назло Ковригину. А один из лихачей, у кого на крыше „ауди“ теснились готовые к зиме горные лыжи, заорал радостно: „Это же сумасшедший! Он удрал из дурдома!“. Почитатель Анпилова и танкистки сразу же нырнул в свое „рено“ и был таков. „А ведь и впрямь примут за сбежавшего из дурдома!“ — подумал Ковригин. Все же по сотовому он связался со службой спасения. А когда в ответ на сообщенный им адрес вызова: „Это у Троицкого, там, где больница "Белые столбы", услышал опять же радостное: "Ага, поняли, сейчас приедем за вами" — сообразил, что действительно приедут за ним, упакуют и доставят в Троицкое.

"Э нет! — сказал себе Ковригин. — Надо бежать в палатку и за пивом! С пивом-то, да ещё и с третьей "Балтикой" сумасшедшим не посчитают!"

Напоследок Ковригин наклонился над асфальтом и поднял большую лягушку, явно не раздавленную, но замершую, будто испустившую дух. Зачем, и сам не знал. Может, в движении этом был вызов, мол, считайте меня очумевшим, если вам так удобно, если диагнозом упрощения легче объяснить всяческие странности. Лягушка была жива, сердце билось в ней, она притворялась, словно простодушное притворство могло уберечь её от автомобильных шин. Или она замерла, устрашившись нелепого человека с продовольственной сумкой в руке? Ковригин не швырнул её вниз к Пролетарской тропинке, а осторожно опустил в зеленую по летнему траву. Там машины не должны были бы проезжать. "Лягушка как лягушка, — подумал при этом Ковригин. — Лягушачьего цвета. И не тощая. Но что-то было в ее глазах, когда она открылаих. Что-то удивительное. И ужасное…"

Банок с третьей "Балтикой" в палатке не оказалось. А Ковригин покупал именно банки, их больше влезало в сумки или в рюкзак. Пришлось брать "Старый мельник" и "Ярпиво". Продавщица Люся, муж её владел ещё тремя бойкими точками в районе, имевшая прозвище Белый налив, сегодня же преображенная в Рыжий налив, с румянами на щеках, дама лет сорока, пышная, а ещё и утолщившая себя махеровой кофтой, ждала любезностей от Ковригина. Покупателей было мало, и всякие любезности для Люси были хороши, она, похоже, могла бы позволить Ковригину похлопать её и по заднице. А Ковригин, прежде любезный, взял и занудил Люсю испуганно-удивленным разговором о происшествии с лягушками. Спас Ковригина здешний печник и архитектор каминов Ефремыч, тот с наглыми словами быстро добрался до Люсиных ягодиц, правда, получив литровую бутылку "Черноголовки" тут же и испарился. У Люси же рассказ Ковригина вызвал лишь фырканье, желание вымыть руки после этих жаб и немедленное оперативное решение: всучить Ковригину банку кальмара в собственном соку. "Раз уж вы так любите лягушек! — заявила Люся. — А кальмар, небось, их родственник. И у него, учтите, — голубая кровь. Я по телевизору слышала. В нем много меди, и потому у него кровь — голубая". Вместе с пивом, батоном сервилата, тортом "Причуда", курицей, хлебом Ковригину пришлось упаковывать в сумку и пакет две банки с голубой кровью. "А-а-а!" — подумал Ковригин и добавил к приобретениями бутыль питерского "Кузьмича".

Единственным, кто отозвался в палатке на слова о лягушках, был сосед Ковригина по товариществу Кардиганов-Амазонкин, пенсионер. Он, видимо, добирался в Сады из Москвы и по привычке зашел в палатку. Пребывал он в сапогах, крылатой плащ-палатке и в вечной соломенной шляпе. Но особенной, не беспечно-отпускной, а увлажненной потами шляпе чумака, развозившего по степным трактам мешки с солью. Если вникать в рассказы Кардиганова-Амазонкина, он участвовал и в обороне Царицына. Был он мужчина тонкоствольный, подвижный и с принципами. Стаж он зарабатывал непременно начальником, То ли автобазы, то ли склада типографской бумаги. Теперь он разводил цветы, имел в хозяйстве кур и кроликов и слыл беспощадным полемистом. К Ковригину он иногда заглядывал с шахматной доской (а жил через улицу, наискосок), но Ковригин, ссылаясь на занятость и на включенный компьютер, его предложения отклонял.

— С лягушками и для мопсы вшивой нет загадок, — заявил Кардиганов-Амазонкин. — Трахаться поперли. Приспичило — и поперли. Не в наших же болотах этим заниматься.

— Это осенью-то? — выразил сомнение Ковригин. — Они вроде бы по весне… Да и процесс у них тихий… Мечут икру и всё…

— Тихий! — засмеялся Кардиганов-Амазонкин. — Да у них похлеще носорогов это получается. Как же без траханья-то! Ты-то, небось, одной икрой не обходишься!

— Икра, она, — не от мужиков… — захихикала Люся.

— Это раньше у них одно траханье было в году! — сказал Кардиганов-Амазонкин. — А теперь распоясались! Теперь когда хотят! Свободы! Ни стыда, ни совести! Пуси-муси. Секс-меню. Или их провокатор какой, типа сектант, заманивает дудочкой. Сейчас пойду домой и всех их передавлю.

И Кардиганов-Амазонкин с комбикормами для кроликов в рюкзаке (об этом было объявлено Люсе) отправился к двери.

— А медуз среди них не было? — спросил он, уже ступая в дождь.

— Нет, — пробормотал Ковригин. — Вроде бы не было…

Ему бы выскочить вслед за Кардигановым и не допустить безобразия. А он не выскочил. Взял банку "Яр-пива" и принялся потихоньку попивать успокоительный напиток. "Не передавит, — думал Ковригин, — не идиот же он. Да и куда спешить, наверняка движение прекратилось. А если не прекратилось, то тем более спешить не следует, чтоб самому заблудшим тварям не навредить… Но с чего вдруг в голову ему пришли медузы?.."

2

Но и через полчаса, закончив светские разговоры с продавщицей Люсей, Белым или Рыжим наливом, неважно каким, но несомненно — Наливом, Ковригин был вынужден убедиться в том, что лягушки не угомонились.

Ползли себе и ползли, скакали, карабкались, и ничто, видимо, не могло их остановить. На тропе и возле неё Ковригин обнаружил следы и факты приведения в исполнение драматических угроз полемиста с пусями-мусями Кардиганова-Амазонкина.

Возмущенный Ковригин положил: сейчас же дома он соорудит фанерный транспарант со словами "Осторожно: лягушки!", и даже попытается зеленым фломастером изобразить на фанере тельца хрупких тварей лапками вверх, и с этим транспарантом вернется на шоссе. Единственно засомневался: почему именно зеленым фломастером? Разве они зеленые?

Но никакого транспаранта Ковригин не смастерил. И на шоссе не вернулся.

Он почувствовал себя голодным и усталым (ещё ведь и понервничал в дороге). Разогрел макароны, тушеную (с морковью, луком, чесноком, а по семейной привычке, — и со свежими листьями крапивы) свинину, обставил себя банками с пивом, засунул в морозилку бутыль "Кузьмича", вынул из морозилки же сосуд с "Гжелкой", не забыл и отварные, с солью, способные хрустеть здешние подгрузди — подореховки и чернушки. Подмывало его пустить в ход и всученные ему Люсей кальмары, но их надо было еще готовить, да и корректно ли было вкушать кальмары в столь напряженный, а может, и печальный для лягушек день? "Да причем тут кальмары и лягушки! — чуть ли не выругался Ковригин. — Мало ли какую чушь могла нагородить просвещенная "Миром животных" Люся!".