Лягушки

— У нас нет таких сотрудниц, — сердито сказал Дувакин.

— А кто же ко мне приезжал с вёрсткой?

— Откуда я знаю! Надо спросить у Марины. Марина её посылала. Курьерша какая-нибудь из агентства.

— Соедини меня с Мариной! — нервно потребовал Ковригин.

— Потом соединю, — сказал Дувакин. — Будет у тебя время полюбезничать с Мариной. А сейчас у меня нет времени. Я ещё вчера прочитал и вёрстку, и эссе…

— Как вчера? — воскликнул Ковригин. — Она… эта ваша сотрудница… или курьерша… отбыла в Москву нынче утром…

— Слушай, Шура, хватит дурачиться! Если бы не твоё эссе про Рубенса, я бы сейчас же прекратил разговор с тобой. Я скуп на похвалы, знаешь сам, но вчера ты меня просто порадовал.

"Какое ещё эссе про Рубенса? — хотел было спросить Ковригин, но сообразил, что спрашивать Дувакина о чем-либо — себя выставлять дураком, а надо слушать его и всё.

— Мне даже захотелось Рубенса твоего поставить в горячий номер. Снять материала три и поставить. Но у тебя двадцать четыре страницы — это много. Столько не снимешь. Да и иллюстрации так срочно не подберешь. В следующий ставлю. Но ты молодец! И опять удачно применил свой метод. Взгляд московского обывателя, вчера — человека с авоськой, нынче — с сумкой на колесиках, простака или будто бы прикидывающегося простачком неразумным, взгляд его на вещи глубинные, обросшие мхом банальностей. Типа: "Подумаешь, Америку открыл!" или "То же мне, Пуп Земли!" Тут простор и свобода для парадоксов, столкновений несовместимостей, озорства. А главное — для просветительства. Да что я талдычу о тебе известном. Хотя о Пупе Дельфийском ты, небось, уже и забыл… И тут вышло. Что многие держат в голове? Рубенс, голые мясистые бабы, Рембрандт, сумасшедший литовец "Данаю" кислотой испоганил… А на самом-то деле… Нет, молодец! И язык хорош. Во второй части, правда, случаются у тебя клочковатости, логические лоскуты, но от этого сочинение становится нервнее, что ли, и трогает больше… Извини, что разболтался. Но ты меня взволновал. Ты чего молчишь-то, Ковригин?

— Да я… это… — принялся бормотать Ковригин. — Ты меня тоже взволновал…

— А вот костяшки твои, пороховницы-натруски, меня все же удивили, — сказал Дувакин. — Своей наукообразностью. Будто ты записной классификатор, вопреки своей доктрине. Но я чувствую, чувствую, вчера я уже говорил тебе об этом, что в статье ты что-то прячешь, хитрец, интерес какой-то собственный, чужие интересы желаешь к нему притянуть. А потом что-нибудь и наковыряешь…

— Посмотрим… — закашлялся вдруг Ковригин.

— Да! — будто бы спохватился Дувакин. — А коробку-то она тебе доставила?

— Вроде бы… — неуверенно сказал Ковригин. — Но я сразу взялся за гранки, коли с пороховницами возникла поспешность…

— Значит, ты материалы, посланные тебе, не просмотрел?

— Нет. Пока нет… — подорвавшим здоровье тружеником заговорил Ковригин, только теперь он вспомнил о картонной коробке, перепоясанной упаковочным скотчем.

И сразу же увидел её. Она стояла под столом, некогда раздвижным, обеденным в московской коммунальной квартире, нынче же скромно-кухонным. Рядом с плетеной корзиной, в какой у Ковригина хранились лук и чеснок. "Ну, слава Богу, — подумал Ковригин. — Здесь она…"

— Коробка у меня под рукой! — чуть ли не с наглостью произнес Ковригин. — Сейчас я ею и займусь. Хотя у меня были и другие намерения.

— Шалопай ты всё же, Шура! — сказал Дувакин. — Займись, займись. И немедленно. А разобрав материалы, обкумекай их. И позвони мне. Скажу лишь предварительно. Интерес — и в письмах к нам, и в разговорах с людьми читающими, — к персонажам, в благостные годы обложенным идеологической ватой и посыпанным нафталином. Начнем с двух дам. Марины Мнишек. И Софьи Романовой. Да, той самой, какую художник Репин изобразил пухлой уродиной, а пролетарский граф вывел ретроградкой и интриганшей…

— Но… — будто бы начал протестовать Ковригин. Но тут же понял, что поводов для протеста у него нет.

— Всё, всё! — строго заявил Дувакин.

— Погоди! — вскричал Ковригин. — Ты обещал соединить меня с Мариной!

— Это можно, — сказал Дувакин. — Это пожалуйста!

— Шурчонок! Сан Дреич! — заурчала Марина. — Ты, говорят, шедевры нам прислал. Когда сам-то к нам заявишься? Соскучились. Защекочим!

— Вот пройдут опята. Все соберу и вернусь! — заверил Ковригин. — У меня к тебе вопрос.

— Хоть сто!

— Кто такая Лоренца?

— Какая Лоренца?

— Лоренца Козимовна Шинэль.

— Кто такая Лоренца Козимовна Шинель?

— Это я тебя спрашиваю! — рассердился Ковригин. — Она привозила ко мне вёрстку на вычитку. И коробку от Дувакина. Вчера привезла. Сегодня утром отъехала. На серебристом "лендровере". Сказала, что она сотрудница журнала.

Сразу же вспомнил. Она не говорила, что она сотрудница журнала. Это он спросил: "Вы новая сотрудница?" Она ответила: "Типа того…" Надо было слушать!

— Ну, Шурчонок, ты шалун! — обрадовалась Марина. — Вчера приехала, утром отъехала. И я её понимаю!

— Марин, мне не до шуток.

— Как, ты говоришь, она назвалась?

— Лоренца Козимовна Шинэль, — растягивая гласные произнес Ковригин. — И именно — Шинэль, через "э". Так напечатано на её визитной карточке.

— Сотрудницы у нас такой нет, — сказала Марина. — А посылала я к тебе курьершу-рассыльную из агентства "С толстой сумкой на ремне". Подожди, сейчас я им позвоню, выясню.

Ковригин присел на "гостевой" матрац с ножками, слышал, как Марина переговаривалась с кем-то и как она расхохоталась.

— Сан Дреич! Я тебя обрадую! — не могла успокоиться Марина. — Посылали к тебе курьершу по имени Лариса Кузьевна Сухомятьева. Именно — не Козьминишна и не Казимировна, а — так записано — Кузьевна. Выходит, что у нашей Ларисы родитель — Кузя, Кузька, у того, сам знаешь, какая мать. А Сухомятьева — это как раз в подбор к Ковригину. Я за тебя рада. И никакая она не Шинэль, а Ку-ку. И ты — Ку-ку. И поехала она к тебе не на "лендровере", а на электричке. До утра же она оставалась у тебя в фантазиях. Твои бумаги я приняла от неё вчера.

— А как её найти? — спросил Ковригин.

— Она в агентстве в разряде "одноразовых поручений". Приедешь в Москву, зайдешь к ним, узнаешь, что надо.

— Вряд ли я буду делать это, — сказал Ковригин. И он дал передых сотовому.

От новостей о курьерше агентства "С толстой сумкой на ремне" и её миссии следовало отвлечься хотя бы на время, и Ковригин поводом для отвлечений выбрал картонную коробку Дувакина. Ленты скотча были сорваны, и Ковригин увидел две стопки книг и репринтов. Быстро перебрал их, в иные и заглянул. Все они так или иначе были связаны с личностями Марины Мнишек, царевны Софьи и её старшего брата, царя Федора Алексеевича. В разговоре Фёдора Алексеевича Дувакин не упомянул, его, как заказчика, интересовали, выходило, лишь две исторические дамы. Одна из присланных книг ни с какого бока ни к Марине, ни к Софье не подходила, а являлась вторым томом худлитовского издания сочинений Аристофана. В неё была вложена записка Дувакина. "Шура! Вот тебе Аристофан, о коем ты просил. Извини, что не мог добыть том из довоенной "Академии", но и тут названная тобой пьеса дана в переводе А. В. Пиотровского". Ковригин принялся вспоминать, когда это он просил Дувакина об Аристофане, но вспомнить не смог. Во втором томе Аристофана было ужато восемь пьес, одна из них, переведенная А. В. Пиотровским, именовалась — "Лягушки".

Так, так, так. Ещё и "Лягушки"!

То есть да, по приезде в Москву он собирался перечитать Аристофана, в доме тот был, но просить о срочной присылке "Лягушек" Дувакина у него не было ни времени, ни необходимости.

Теперь он вцепился глазами в тексты афинского комедиографа и просидел с ними часа два.

Всё же обижаться на свою память он не мог. И при студенческом прочтении "Лягушек", правда — легкомысленно-предэкзаменационном и скоростном, он так и не понял, при чем там лягушки. И теперь он обнаружил лягушек ("лягушек-лебедей", отчего так назвал их Харон?) лишь в одном эпизоде "комической пантомимы". Дионис, отправляясь в ведомство Харона, чтобы устроить там выяснение отношений Эсхила и Еврипида, в лодке с Хароном оказывается никудышным гребцом, и хор лягушек высмеивает и подзадоривает его. Болотных вод дети, естественно, производят звуки: "Брекекекс, коакс, коакс", объявляют Диониса трусом, болтуном, лентяем. По их убеждениям, их пение любят сладостные музы, козлоногий игрец на свирели Пан, форминга Аполлона им вторит. А вот что существенно: "Так мы скачем ярко-солнечными днями меж струй и кувшинок, прорезая тишь веселой переливчатою песней, так пред Зевсовым ненастьем в час дождливый в глуби водной блещет след проворных плясок, лопающихся пузырьков". Лопающиеся пузырьки, след проворных плясок. И далее опять: "Брекекекс, коакс, коакс" (по-эллински, что ли?), и всё.