Дворец пустоты

Иногда слово может иметь несколько значений. «Грива», например, помимо «боя», означает еще «отъезд», «любовь» или «осень».

А однажды Сергею довелось присутствовать на церемонии заглядывания в глаза.

Происходит это так. Всадники становятся посреди равнины и поворачивают своих скакунов таким образом, чтобы заходящее солнце отражалось у них в одном глазу. Кониги считают, что глаз коня — единственное зеркало, в которое смотрятся боги.

Церемония происходит в полной тишине. Один только ветер пробегает по траве и сухо шелестит, шепча свою тайну. Солнце пьет пурпурную кровь плоскогорья и зловеще и безмолвно катится к горизонту.

В тот вечер кониги увидели своего бога, но, должно быть, это был недобрый бог, потому что они торопливо заслонили ладонями глаза своим коням, как будто хотели спрятать что-то страшное.

— Свободный галоп, — тихо проговорил один всадник.

К вечеру шатры были сложены, и весь народ снялся и двинулся в путь, заметая следы, чтобы бог, которого они видели, не нашел их.

А три недели спустя у них случилась эпидемия оспы, унесшая много жизней.

*

— С тех пор жизнь слов не дает мне покоя, — продолжал Сергей. — Слова стареют. Хуже того — они приходят в негодность. Возьмите, к примеру, те, что мы видим ежедневно в газетах. Это же старые ржавые машины. Но что тут поделаешь? Слишком поздно. Мы тоже состарились и износились, и нет у нас плоскогорья, на котором поставить черные стелы. Меня это очень угнетает с тех пор, как я потерял мою Машу. Это была моя дочь. Маленькая. Ей было двенадцать. У меня мало слов, чтобы рассказывать о ней самому себе. Поэтому я придумал для нее язык. Тайный. Даже скорее… священный. Вот, смотрите, — и он вытащил из кармана продолговатый черный камень. — Это стела, я сам ее вырезал и написал на ней слова. Я всегда ношу ее с собой. Потому что у меня в душе есть такое плоскогорье, на котором я могу поставить стелу — вот этот камень. Чтобы помнить Машу.

И голосом хриплым и прозрачным, как ручей, он прочел:

— Машу, луку сакуша, дусу хаби.

Он продолжал рассказывать мне о своей дочери на таинственном языке. Это был язык плачущий и воздушный, и паузы, разделявшие слова, были темно-красного, почти черного цвета. Сквозь рассказ пробегало дуновение ветра, и как будто начинали шелестеть бумажные колокольчики и рокотать тугие барабаны. Не понимая значения слов, я понимал все, что Сергей хотел сказать: «Ночь, трава, голубой цветок, благоухание реки. Машу, отзовись. Дитя, плыви сюда из далекой страны, вдоль берегов реки Альтеоны. Заставь звонить колокола церквей, наполни ветром паруса кораблей. Поднимись на высокие крыши и зажги огнем золотые шпили. Дохни на деревья, чтобы они раскрыли спящие листья. А потом — ляг и усни подле меня, прижав свои синие губы к моему горячему рту».

*

Самолет все летит. В иллюминаторах темно. Сергей молчит. Мы засыпаем.

*

Прошло несколько часов. Меня растолкал Сергей.

— Смотри, — сказал он, неожиданно переходя на «ты». — Ты посмотри!

Рассвело. Белый солнечный диск, похожий на круглую льдину, сидел на макушке красной горы. Вокруг вздымались тысячи таких гор! Красных, как спекшаяся кровь. В сухом прозрачном воздухе они лежали перед нами, словно на ладони. Ни дерева, ни озерца. Одна только высохшая корка на незатянувшейся ране мира.

Сергей проговорил тихо:

— Когда мы умрем, все будет именно так. Я знаю. Я уже видел это в зрачке коня. А потом я увидел то же в глазах моей Маши, когда она умерла. Человек неподвижен. Он просто медленно кружится, переворачивается. И становится маленьким-маленьким. И белый солнечный диск обязательно сидит на троне красной, как кровь, горы.

Солнце! — произнес Сергей торжественно, как будто читал надпись на стеле.

Потом он выпрямился, собрался с духом и провозгласил:

— Солнце! Я отдаю моей дочери огонь моей души!

ДВОРЕЦ ПУСТОТЫ

Виктор жил, как воздушный змей, — на привязи. Бури — он играл с ними до двадцати пяти лет натягивали, но не обрывали нить, соединявшую его с детством. Он получил образование архитектора и женился на Мишлин. Но так и не познал восторг самозабвения.

Его мать умерла. Он без сожаления смотрел на ее маленькое сморщенное личико, которое вдруг сделалось совсем гладким. Без сожаления, потому что оставался еще отец. Год спустя пришел черед отца. Старик погрузился в предсмертную агонию и один шел навстречу таинственному преображению. Вместо прощания он вытянулся на смертном ложе и за несколько часов превратился в торжественно улыбающуюся мраморную статую. Но это прощание и эта улыбка не обращались ни к кому, даже к сыну. И Виктор почувствовал себя брошенным.

Он стал вымещать злобу на жене, как ребенок, который замахивается на мать, потому что на улице пошел дождь.

Мишлин страшно удивилась и сперва не реагировала. Потом начала огрызаться. Чем больше она отвечала, тем больше он свирепел. Это ожесточенное противостояние длилось несколько недель и совершенно измучило обоих… Однажды вечером Виктор ее ударил. Мишлин вскрикнула и посмотрела на мужа с испугом. Тогда он избил ее в кровь. Она рыдала, прижимая к глазам кулачки. Ярость Виктора сменилась безудержным желанием, и он утолил его, воспользовавшись Мишлин.

*

Утром она ушла — к Луи, своему любовнику. Луи, человек мягкий, был потрясен видом покрытого синяками и ссадинами тела возлюбленной. Несколько часов подряд он целовал и лечил ее раны. А она все плакала… Сначала это были слезы ярости, но вскоре они сменились слезами томной неги.

Наступили сладостные дни.

*

Виктор ничего не сделал, чтобы вернуть Мишлин. Он не запил, потому что не переносил спиртного, зато целиком ушел в работу. Вечером, возвращаясь из конторы, он снова усаживался за чертежный станок и рисовал проекты «дворца пустоты». На головокружительной высоте были перекинуты воздушные мостки, тысячи легчайших стальных лестниц, упирающихся в небо, расчерчивали пространство листа, образуя гигантские, наполненные воздухом залы. Собственно говоря, дворец в целом представлял собой пустоту, дыру, окруженную переплетением линий, бездну, уходящую в небо.

Когда проект был закончен, Виктор принялся за чертеж склепа. Пустые погребальные камеры примыкали одна к другой, но были замкнуты и никак между собой не сообщались. По размеру и взаимному расположению они повторяли пропорции человеческого тела. Только не было камеры, соответствующей голове. Сама голова, представленная в виде расщепленного бронзового шара, покоилась в центральной камере, где должен находиться живот.

Виктор закончил склеп и принялся за проект дома терпимости. Номера, гостиные, коридоры были разделены стеклянными стенами, заполненными водой. Полы были устланы широкими мягкими матрасами. В воде, колышемой легким течением, плавали предметы и картинки. От эротической символики Виктор отказался. Чернильницы, шкафчики, тюбики с краской, бидоны с молоком медленно перемещались в толще воды, опрокидывались и выливали наружу свое содержимое, которое растекалось широким облаком, напоминающим черную сперму. В проекте присутствовали также величественные человеческие изображения, они плавали подобно утопленникам. Их Виктор вырисовывал с особой тщательностью. Это были персонажи, увиденные им когда-то в детских книжках. Они навсегда застыли в той позе, в которой их зафиксировала память. Один, например, входил в церковь, другой шагал по пустынной улице, женщина опиралась на перила балкона, а две маленькие девочки в коротких платьицах танцевали перед носом у собаки. Были там существа неведомой породы, полубоги, полузвери, которым Виктор дал имена. Кроме прочих, имелись златовласые Миллозы, Малипорты с зелеными глазами и еще огромные Базилуфы, глотатели ветра. Виктор нарисовал несколько десятков картинок, которые явились из прошлого с такой готовностью, точно рады были плавать в доме терпимости, чтобы их там насиловали и заливали чернилами.