Дворец пустоты

*

Наш шофер, с неизменной улыбкой на устах, все такой же чистый и свежий, точно успел переодеться, сообщил нам, что старенький «пежо» приболел и заночевать придется в монастыре. Пастух отправился пешком по горным тропам, чтобы к утру доставить необходимые запчасти.

Монахи накрыли стол в монастырском дворике. Угощали брынзой, жаренным на огне мясом, хлебом, клубникой. И еще поставили на стол большие жбаны белого вина, охлажденного в горной реке. Пока мы молча ели, совсем стемнело.

Я пил вино и слушал соловьев.

Что же меня так взволновало? Литературные образы? Стихи, которые я когда-то любил? Или всамделишная красота соловьиного пения?

Мало-помалу мое волнение приняло форму воспоминаний… Мне было тогда восемнадцать, а может, двадцать… Возраст первых ночей, проведенных вне дома. Жили мы в предместье Антверпена, где тоже пели соловьи. Нередко, опоздав на последний трамвай, я возвращался домой пешком. Когда кончались городские кварталы и я попадал в район садов, до меня долетал шепот ветра в листве деревьев. Иногда я гулял с девушкой. Я держал ее за руку и ловил ее дыхание, обещавшее неземное счастье, а соловей заливался в любовном упоении.

Только вот уже двадцать лет, как все соловьи вымерли в предместьях Антверпена.

*

— Ну это уж слишком, — сказал Гектор, указывая на месяц, поднявшийся над горой. — Какой пепельный у него свет!

Острый серп зажимал в тисках темный лунный диск, на котором смутно различался отсвет земли.

Гектор поднял стакан и залпом опорожнил его.

— За тебя, Селена, — провозгласил он и пролил несколько капель на землю, как это делали древние.

Монахи и шофер последовали его примеру. После этого мы пили за Болгарию, за героев-гайдуков, за Орфея, за соловьев, за родителей, за наших жен и детей.

*

В тот же вечер, вернее, уже совсем ночью Гектор поведал мне о своей жизни.

Мы растянулись на парапете моста. Широкие камни еще хранили солнечное тепло. Охмелев от вина и соловьиного пения, глядя на звезды, я чувствовал себя счастливым.

Гектор говорил о себе, как о постороннем. Он женат, но они с женой как-то отдалились друг от друга. Она его не любит, хотя и нельзя сказать, чтобы ненавидела. Близость ушла, а нежность так и не пришла. У него двое сыновей, о которых он ничего не знает, кроме разве того, что один блондин, а другой — брюнет. Иногда вечером он слышит, как жена и дети что-то обсуждают, и ему кажется, что он им совсем чужой. Он не смог подарить им тепло — то тепло, которое нам дарили камни моста под нашими спинами. Еще Гектор рассказал про свою работу в университете. Он опубликовал несколько трудов, но никто не обратил на них внимания… В сущности, жизнь его бессмысленна. И никакой гайдук не позвал его за собой на поле брани. Главное прошло стороной. Но все это он понял, только когда у него случился инфаркт. Со смертью обычно смиряются. Или борются за жизнь — в том случае, если жизнь имеет смысл. А если смысла нет? Но как же можно умереть, не пережив своего богоявления? (Он во второй раз употребил это слово.) На поиски осталось совсем немного времени… Именно поэтому он с таким отчаянием ищет ответа в мифах, которые, подобно снам, являются генеральной репетицией. Возможно, ответ грядет. Если бы только заглянуть в будущее! Как сегодня, когда мы вплотную подошли к вратам в небытие.

*

Рассвет застал нас на парапете. Камень остыл. Мы были похожи на лежащие надгробные изваяния, омытые росой.

Соловьи, утомившись, смолкли незадолго до восхода солнца. Мы наблюдали, как бледнеют звезды.

Подошли монахи пожелать нам доброго утра и удивились, что мы не спали на приготовленном диване. На завтрак они предложили нам простоквашу, и мы выпили ее, искупавшись в горной реке.

С гор вернулся пастух. Он принес деталь для нашей машины. В изолированном виде, в руках пастуха, за всю жизнь не прикасавшегося ни к чему, кроме женщин, ветра и животных, диковинный предмет походил на железное сердце, которое этот человек ночью вырвал у самой смерти. Это был тот самый пастух, которого мы встретили на пятом проколе колеса.

На поясе у него по-прежнему висела флейта Орфея.

*

В скором времени я покинул Софию… Гектор обещал писать. Но забыл.

Прошло два года, и я получил письмо от его жены. Она сообщала, что Гектора не стало. Перед смертью он просил ее написать мне: «Скажи ему, что я так и не нашел… Но может быть, ответа просто нет…»

Письмо было страстное и отчаянное. «Гектор подарил мне долгие годы счастья. Рядом с ним все приобретало особый смысл. Мне будет очень трудно без него. К счастью, мне кажется, он знал, насколько мы с детьми его любили. Но что означает фраза, которую он просил передать вам?.. Я не совсем ее понимаю. Раз он сумел сделать меня счастливой, значит, он нашел ответ. Ведь дать можно только то, что сам имеешь».

КОНСКИЙ ГЛАЗ

Это было в 1961-м. Я отправился на Дальний Восток.

В самолете, который показался мне огромным, нас оказалось двое. Познакомились. Моего спутника звали Сергей. Он был из Советской России, но говорил по-французски и, как полагается, играл в шахматы. Я проиграл ему партию, и мы разговорились.

— Во время войны меня отправили к конигам.

— Инженером?

— Ну да, инженером. Дорога к ним — по горам, да такая, что берегись! Аж дух захватывает. И тропинка — все вверх, все вверх, по краю обрыва. Средь облаков. И так — километры, километры! Над пропастью. А напротив, вдалеке — другой край пропасти. Синеватая такая стена. И там — враг. Они-то нас видят! Воздух прозрачный-прозрачный! Мы для них, с нашими мулами — куколки в тире, точнехонько на мушке. Стреляют. Пули — что пчелы, только свистят. И — рикошетом от скал. Наши падать начали, с мулами вместе.

— Долгий протяжный крик…

— Никакого крика. Полная тишина. Мы останавливались, молчали. Человек падал… неподвижно. Только кувыркался, кувыркался в воздухе вместе с мулом. И ни звука. Гробовая тишина. Он становился все меньше… исчезал совсем. Мы продолжали путь. Сидели, как амазонки, боком, спиной к скале, а ноги — над бездной. Ноги очень мерзли. Потом снова кто-нибудь падал. И снова остановка. Постоим — и снова вперед. А потом наползли облака, толстые добрые феи. Спрятали нас в складках своих юбок. А уж когда вышли из облаков, оказались у конигов.

Кониги живут на высоких плато, ровных, как море. Красное море, потому что трава у них цвета запекшейся крови. И ни деревца. Одна равнина. Ветер приносит запах — красный запах выжженной травы. Я пробыл у них больше двух лет. Под конец готов был отдать ухо, левую ногу и четыре пальца правой руки, лишь бы увидеть зеленое деревце. Но у них только красная равнина. И живут они в суконных шатрах вместе со своими лошадьми. На равнине они ставят диковинные памятники, высеченные из черного камня, похожего на мрамор. Эти стелы напоминают фигуру человека. А нужны они для слов. Если какое-нибудь слово из обихода устаревает, кониги вырезают его на черной стеле и ставят посреди поля. Палит солнце, дует ветер, скачут мимо всадники, видят вырезанное слово — и придумывают ему новое значение. И слово живет дальше. Их язык не стареет. Вот ведь как получается: у нас вечнозеленые леса, а у них — слова вечнозеленые. Я видел это сам. Своими глазами. Скачет всадник. Стоит камень. На нем выбито слово. Всадник останавливается, читает. Произносит вслух, медленно, нараспев:

— Скакун.

Потом он собирается с силами и выкрикивает:

— Скакун! Я дарю тебе стремительность моей души!

И так каждый — вдыхает в слово частичку своей силы. Как дерево, которое поливают все проходящие.

*

Если стелы у конигов служат для того, чтобы сохранять живой язык, то лошади — для передачи идеи. Любая идея религиозного или социального порядка выражается с помощью «лошадиного» слова. Сергей привел несколько примеров. Так, например, сочетание «конь в шатре» означает намерение двинуться в путь. «Грива дыбом» — бой. А «свободный галоп» — смерть.