Гебдомерос

К концу дня площадь постепенно пустела, сифилитичные торговцы длинными темными рядами расходились из города по ближайшим селениям; площадь становилась безлюдной, словно некое воинское подразделение расчистило ее многократными залпами из карабинов. С булыжной мостовой исчезал разного рода мусор – единственный след рассеявшейся толпы; все, что на ней оставалось, – апельсиновые корки да раздавленные окурки; в этом опустошении бронзовые воины угрожающе демонстрировали на пьедесталах свою мощь, словно следовали за фалангами фанатичных и видимых только им солдат. Высеченные из мрамора и отлитые в бронзе выдающиеся политики и лысые ученые, облаченные в костюмы отвратительного покроя, склонялись над своими книгами, свитками, научными приборами. Солнце, опускаясь за горизонт, отбрасывало лучи на широкую дорогу, связывавшую город с другим, расположенным неподалеку. По ней, возвращаясь по домам, следовали пастухи; все богатство света уходящего дня слепило им глаза и мешало видеть стада, что ужасно злило их. И тогда в раздражении они принимались бранить своих собак, а те, становясь от хозяйских упреков невменяемыми, начинали носиться и лаять, создавая тем самым большую суматоху; не прекращая ругаться, пастухи подносили к лицу левую руку, прикрывали ею, как козырьком, глаза, чтобы лучше видеть, правой же размахивали своими ивовыми прутьями, рисуя в воздухе подобие шлема, какие обычно венчают головы воинов, изображенных на греческих вазах. Закат продолжался, лучи солнца почти горизонтально скользили вдоль дороги, окрашивая в пурпур пыль, тени пастухов и ивовых прутьев. Дорога вытягивалась, она вытягивалась безмерно, диковинно, невероятно. Пересекая окрестности, города и моря, она шла вниз и достигала страны киммерийцев, где благодаря холодным ветрам в горах долго не таял снег; тени пастухов и ивовых прутьев простирались теперь до тех земель, обитатели которых круглый год носили пушистые меховые одежды и чья запутанная мифология насквозь была пронизана эротизмом. [36]

Вскоре солнце полностью исчезло за невысокими холмами на горизонте, и тогда тени распространились по небу и по земле; в это же время слева наверху, освещая пространство, проявился резкий и холодный лунный серп, и освежающее дыхание ночи проникло в город, где постепенно затихали последние звуки человеческой деятельности.

Покинув населенный пункт, Гебдомерос остановился в долине реки, неподалеку от самого большого холма, на который собирался подняться. [37]С минуты на минуту он должен был приступить к ночному восхождению. Чувствуя, что необходимо сосредоточиться, он уселся на камень, предварительно положив на него аккуратно сложенное пальто, и погрузился в глубокие размышления; мало-помалу с прошлого спала пелена, и Гебдомерос с удовольствием растворился в ностальгических воспоминаниях. Тоска по прошлому, в том числе и по тому прошлому, по которому у него не было никакого повода тосковать, составляла одну из основных его слабостей. По этой причине он любил спать днем; он говорил, что ничто не вызывает такие глубокие воспоминания о прошлом, как моменты, предшествующие полуденному сну и непосредственно следующие за ним. Рассуждая об этом со своими друзьями, он добавлял, что все дело здесь в тренировке; ему бы хотелось видеть в друзьях духовных избранников, но они таковыми не являлись, а были людьми крепкими и здравомыслящими, даже бесхитростными, а зачастую и ленивыми душой, чтобы моментально уловить потребности его исключительной натуры и утонченного ума. «Приступая к работе, – говорил Гебдомерос, обращаясь к своим друзьям, – мы спотыкаемся и набиваем шишки, пачкаются стены вокруг нас, тускнеют вещи, которых мы касаемся; наши личные дела приходят в беспорядок; на полу валяются скомканные бумаги и грязные тряпки; мы надеваем на себя, не желая того, маску шута; выходим на улицу, не зная, что спина наша разрисована, а нос вымазан зеленой краской; естественно, это заставляет прохожих оборачиваться и смеяться нам вслед. Затем с годами приходит опыт, и мало-помалу над инстинктами начинают преобладать дисциплина, знание, мастерство. Мы начинаем ощущать в себе силы и способности, свойственные хирургу высочайшего класса; разумеется, вспомнив о своей юношеской горячности, мы отмечаем, что в наших действиях появляется определенная медлительность; но при этом наши творения множатся, громоздятся друг на друга и, превращаясь в огромное наследство, формируют неслыханные фонды; возникают прочные основания для всякого рода глубинных процессов; для тех, кто подает надежды, открываются неограниченные кредиты; наши создания путешествуют по всему огромному миру, достигая дальних, еще не исследованных стран; поэтому говорю я вам, друзья мои: сосредоточьтесь, не спешите растратить свои силы; если вы определили для себя мишень, рассмотрите ее анфас, в профиль, в прочих ракурсах; дайте ей исчезнуть и проследите, какая форма возникнет на ее месте, чтобы вызвать в вас воспоминания о ней; посмотрите, с какой стороны она напоминает лошадь, с какой – карниз вашего потолка; когда она принимает вид лестницы, когда – шлема с плюмажем; в каком положении она напоминает Африканский материк, имеющий форму огромного сердца. Сердца земли – большого и горячего, осмелюсь даже сказать – слишком горячего; сердца, бьющегося слишком сильно, чтобы не испытывать потребности сдерживать себя. Согласно предсказаниям одного великого поэта, умершего несколько лет тому назад, Африка – континент последней мировой цивилизации, которую человечеству предстоит пережить, прежде чем Земля окончательно остынет, как остыла в свое время Луна. Однако в настоящее время эти безрадостные прогнозы никого не волнуют, тем более вас, кто давно преуспел в сложной игре с изнанкой времени и в бесконечном поиске различных углов зрения; но не следует обольщаться, ибо вам придется постоянно отражать насмешки скептиков, противопоставляя им свое упорство охотников за глубокими метафизическими смыслами, великодушие, благородство, врожденный лиризм своих натур. Именно вам, тем, кто верит в пространство еще меньше, чем во время, предстоит постоянно следить за размеренным продвижением человеческих рас, которое ничто не может остановить; вам суждено всегда жить в блаженном, свежем полумраке комнат, за закрытыми, спасающими от дневной жары шторами, размышляя над выученными наизусть теоремами, врезавшимися в память как вечерняя молитва, которой обучил жаждущего плотских удовольствий юнца лицемерный учитель». Так говорил Гебдомерос, и ученики, к которым присоединились несколько моряков и местных рыбаков, молча внимали ему; а поскольку они все плотнее окружали его, он вынужден был поступить так, как поступал в таких случаях беседующий с апостолами Христос: он встал на нос пришвартованной к берегу лодки и продолжил свою вдохновенную речь. Вдали, на востоке, за возвышающимися над городом холмами, целомудренно атаковала небо заря.

«Что за шум доносится с темных улиц?» –спросил философ Лифонцио, подняв голову к окну комнаты, где работал за заваленным книгами и бумагами столом. Он жил в скромной квартире над одной из аркад, окружавших главную площадь города, в центре которой на низком постаменте возвышалась и хорошо была видна из окна статуя. Она изображала отца Лифонцио, тоже философа очень знаменитого, чьи выдающиеся труды побудили сограждан воздвигнуть в его честь памятник посреди самой большой и красивой площади города. Окружавшие ее дома были весьма невысоки, что позволяло видеть холмы со склонами, усеянными многочисленными усадьбами и террасами с великолепными садами. На вершине самого большого холма виднелась постройка, как утверждали – монастырская, напоминавшая, однако, то ли крепость, то ли казарму, то ли пороховой склад. Строение окружала зубчатая стена с бойницами.

Едва завидев в море черные паруса пиратских судов, жители загородных домов спешили укрыться в этом сооружении; они уносили с собой все самое ценное: книги, рабочие инструменты, постельное белье, одежду, но никогда не брали оружия, поскольку решительно пренебрегали умением владеть им. Они не только старались не держать в своих домах оружия, но и запрещали даже упоминать о нем, особенно в присутствии детей; слова «пистолет», «револьвер», «карабин», «кинжал» для этих истеричных пуритан были словами табу.Когда какой-либо чужестранец, не ведающий об этой странности, заговаривал в их доме об оружии, они начинали испытывать чувство тревоги, смешанное с желанием заставить гостя немедленно убраться вон. Если при этом присутствовали дети, желание это становилось нестерпимым. Единственным оружием, название которого разрешалось произносить, была пушка, поскольку пушек в домах обычно не держали. В покинутых особняках беглецы оставляли лишь старую мебель и чучела животных, пугавших первых ворвавшихся в пустые комнаты жаждущих грабежа и крови пиратов. Укрывшиеся в строении между тем пользовались всеми удобствами жизни. Все необходимое они в избытке находили в подвалах. Посреди просторных внутренних дворов с большим искусством были разбиты сады с солнечными участками, заросшими деревьями, с беседками в цветах, фонтанами, украшенными прекрасными статуями и даже с водоемами, в которых плескались разноцветные рыбки и плавали, рассекая грудью воздух, безупречной белизны лебеди. Все это давало беглецам возможность забыть о своем положении изгнанников и верить в то, что этот земной рай едва ли не единственное место на планете, куда горожане, уставшие от текущих дел и постоянных забот, жарким летом съезжаются подлечить свою увеличенную печень и больной желудок.

36

Киммерийцы – народность, заселившая южные степи России, по-видимому, ранее VII в. до н. э., впоследствии вытесненная скифами. Реконструкция мифологии этой народности затруднительна ввиду отсутствия письменных источников.

37

Для Ницше, «поэта вертикали» (Башляр), подъем на гору, устремленность к вершине – символ образа жизни избранных, тех, кто обречен на существование в холодном безмолвии высот. Восхождение – основной вектор странствия Заратустры: «Когда Заратустре исполнилось тридцать лет, покинул он свою родину и озеро своей родины и пошел в горы» (Ницше Ф.Указ. соч. Т. II. С. 6). Ж. де Санна обращает внимание на примечательное совпадение: Кирико, как и Заратустре, тридцать лет, когда он начинает работу над «Гебдомеросом».