Гебдомерос

Однако остановить миграционное движение на восток было невозможно, и вот Гебдомерос вновь оказался в этом городе, хотя, быть может, ему только казалось, что город прежний, поскольку в планировке улиц кое-что изменилось, преобразилось и место, где стоял Замок; несколько лодок, точнее, небольших барок в бездействии расположились у берега реки; вода, отразив облачное небо, приобрела белесый, молочный цвет и резко контрастировала с мрачным, почти черным берегом; барки же на светлом фоне воды вырисовывались темными массами и были похожи на погребальные гондолы, что напоминало о Венеции тех трагических дней, когда эпидемия чумы уносила жизни выдающихся художников, стремительно сраженных этим смертельным бичом. Было уже поздно, когда Гебдомерос начал свое блуждание по городу; в этом странном городе все спало, даже рыжие вечерницы в дреме своей грезили о сне! Окно сарая, мимо которого шел Гебдомерос, находилось всего лишь в метре от земли, поскольку выходило на улицу, расположенную на более высоком уровне, нежели та, куда обращен был передний фасад сооружения со входом. Гебдомерос, проходивший в этот момент вдоль заднего фасада, подошел к окну, посмотрел вниз и, хотя висящие по углам фонари весьма слабо освещали помещение, отчетливо увидел огромный каменный резервуар доисторического происхождения, где, согласно преданию, прежде покоились останки пятерых легендарных правителей города; позже этот резервуар использовался прачками для стирки белья. Теперь же крестьяне помещали в него готовых вот-вот отелиться коров, и там, в этом огромном резервуаре, лишенном какого-либо орнаментального декора (что, однако, его не портило), Гебдомерос увидел этои виден был он сам,нагой и коленопреклоненный, подобный Исааку в момент жертвоприношения:

Склонившиеся над ним молчаливые и суровые люди, с закатанными по локоть рукавами на геркулесовых руках, старательно стригли его; и видно было, как сверкает в полумраке сарая стальная машинка для стрижки. В правом углу на соломе от света луны, проникающего сквозь слуховое окно в крыше, возникали блики, походившие на капли серебра или ртути; в противоположной стороне стоящий на полу фонарь освещал корову с теленком, склонившихся над яслями; рядом с группой животных на скамейке, упираясь спиной в стену и уронив голову на грудь, спала молодая крестьянка, обнимая лежащего на коленях ребенка. Разглядывая и ту и другую группу, Гебдомерос размышлял о том, что если бы их изобразил какой-нибудь художник, то, видимо, работа его называлась бы две матери; [20]и тут же Гебдомерос подумал о смерти герцога Энгиенского; [21]это тени, отбрасываемые стоящей на земле лампой, вызывали в напичканном литературой, богатом воображении подобные воспоминания. А те, в своих резервуарах, даже пели, как могут петь прекрасными летними ночами лишь влюбленные соловьи в цветущих садах. Гебдомерос еще долго оставался бы у овина, не обратись к нему с внезапным вопросом тот, кого весь город считал сумасшедшим,поскольку, будучи искусным гастрономом, он не интересовался ничем, кроме еды. Каждый раз, встречая на улице или где-то еще друга или же просто знакомого, он останавливал его, в какое бы время суток и где бы ни происходила встреча, и тут же на ходу подвергал обстоятельному допросу с целью узнать, что тот ел на завтрак или ужин. Кроме того, он имел обыкновение, выходя на прогулку, брать с собой тонкую железную палку с острым наконечником; этой палкой, возвращаясь домой поздно ночью, он шарил по стоящим у подъездов мусорным бачкам. Тех, кто готов был его выслушать, он регулярно ставил в известность, что очень любит колбасу с рисом. [22]Однако, как мог понять Гебдомерос, свободная и безрассудная жизнь этого странного гурмана должна была вот-вот закончиться. Приближалось время больших метеорологических работ; стоял конец марта, а в начале апреля ему предстояло укрыться наверху, в башне замка. Наступало время, когда, отгородившись от мира, он отказывался встречаться с кем бы то ни было; в том же случае, если просители, журналисты, просто приставалы и любопытствующие стучали в его двери, слуга, задав ритуальный вопрос «что вам угодно?»,затем неизменно отвечал: синьор ушел,или синьора нет дома,или же синьор ушел по делам;некоторые настойчивые посетители, услышав последний ответ, твердили, что они дождутся, когда синьор закончит свои дела; о нет,добавлял тогда слуга, нисколько не смущаясь, это невозможно, если синьор уходит по делам, он отсутствует по нескольку дней. [23]Впрочем, он не только закрывал для всех свои двери, но и отказывался спускаться к столу в назначенное время. Погружаясь в сравнительное изучение показаний новейших анемометров, [24]посреди неописуемого беспорядка он забывал о жизни со всей чередой ее забот, печалей, удовольствий и радостей. Время от времени наступали моменты, когда, сраженный усталостью и голодом, он погружался в сон, правда всегда кратковременный; и тогда жена и дочь – образцовые примеры преданности – на цыпочках входили в его кабинет, ставили на стол блюдо с кусочком хлеба, блинчиками, соленым сыром, несколькими финиками и кувшин с холодным кофе и, пятясь, постоянно наблюдая за спящим, уходили, ибо горе тому, кого заставал он в своем убежище. Такая жизнь была невыносима. У дочери Эммы каждый вечер случались нервные срывы. Сына, что был поваром, отец пытался расположить к себе, одаривая сигаретами; так проходили ночи, а с первыми лучами солнца среди снопов появлялся офицер; в развевающейся тунике и распахнутой на груди рубашке он восседал на коне, как амазонка, свесив ноги в одну сторону; из глубокой раны на левой щеке капала кровь, оставляя пятна на его одежде, но он, казалось, этого не замечал. Сначала он отказался от той дуэли: «Сражаться, –воскликнул он удивленно, – сражаться на глазах у женщины?» Резким движением руки он указал на девочку-подростка с пышной грудью, сидящую посреди луга в позе Жанны д'Арк, внимающей голосам;тем не менее он вынужден был сразиться, и то, чему суждено было случиться, случилось. Теперь часы тянулись медленно, но неизбежно, как им и положено. Солнце стояло высоко, безоблачное небо подернула легкая дымка, предвещающая приближение лета; неподвижный воздух заполнил сильный запах прокисшего вина, он поднимался из глубоких пещер, где храпели лежащие вповалку грязные пьяницы, монахи и контрабандисты, гонимые новым правительством.

Тень на солнечных часах показывала полдень; несколько мгновений спустя состояние атмосферы изменилось; однако эти изменения произошли не так резко, как это бывает в некоторых странах на других континентах, когда чистое небо и неподвижный воздух внезапно сменяют небесный свод, затянутый начиненными электричеством черными тучами, погружающими землю в апокалиптическую темноту, и страшный шквал воды и ветра, сметающий все на своем пути и заставляющий вихрем кружиться на уровне крыш двери домов и деревянные скамейки публичных парков. Нет, к счастью, все было совсем не похоже на эти внезапные и роковые катаклизмы; происходящие в атмосфере изменения были столь слабо ощутимы, что человек менее внимательный и впечатлительный, чем Гебдомерос, их вряд ли заметил бы. Воздух, действительно, уже не был неподвижным, и флюгер-петух [25]слабо вращался на колокольне. Гебдомерос питал отвращение к признакам позднего лета,к той доводящей до изнеможения тяжести в природе, которая свидетельствует о неумолимом наступлении знойной поры, о приближении сезона, названного одним великим поэтом сезоном буйства.Гебдомерос почувствовал, как морской ветер наконец проник в его сердце; он даже ощутил в себе способность стать соучастником тех необъяснимых явлений, которые вынуждают его погружаться в долгие и глубокие размышления; свежий и нежный ветер, ветер, несущий надежду и утешение, усиливался. До этого момента все было прекрасно; но вот петух, точнее, очертания его тени мало-помалу заняли в пейзаже доминирующее положение, и в жизни этого тихого и скромного местечка тень стала играть роль наваждения; ни это положение, ни эту ее роль нельзя было предвидеть заранее; вот сейчас тень спустилась,тут же поползла вверх,одним своим краем, действуя как коррозия, разъела колокольню; другим же краем вошла в небо и распространилась там с вялой, необъяснимой размеренностью; теперь когти петуха касались земли, а его гребень – неба; повсюду проступали белые буквы, торжественные, как надгробная надпись; они колыхались и образовывали в воздухе рисунок; наконец, по велению некой мистической силы они решили сгруппироваться невысоко над землей в странную надпись и подобие вышедшей из моды кадрили

19

В оригинале:

Dolci pecorelle, sorelle d'Isacco,

Non dir quattro se non l'hai nel sacco.

Смысл последней строки соответствует русской поговорке «Не говори «гоп», пока не перескочишь».

20

Воображение Гебдомероса рисует сцену, воспроизведенную в картине Джованни Сегантини «Две матери» (1889. Милан. Галерея современного искусства), где соседство молодой крестьянки, держащей на руках ребенка, предельно прозрачно выражало идею общности первозданных сущностных основ бытия человеческого и животного мира. С творчеством автора «Двух матерей» Кирико был хорошо знаком. Еще в 1906 году, приняв решение переехать в Мюнхен, семья художника по дороге в баварскую столицу останавливается в Милане, где в это время проходит выставка, организованная по случаю юбилея Симплонского туннеля, один из павильонов которой посвящен был работам Сегантини и Превьяти. Пронизанные духом символизма образы итальянских дивизионистов произвели на молодого Кирико неизгладимое впечатление, в чем художник признается в своих воспоминаниях (см.: The Memoirs of Giorgio de Chirico. New York, 1994. P. 52).

21

Герцог Энгиенский, Луи-Антуан-Анри де Бурбон-Конде был казнен в 1804 году по ложному обвинению в причастности к роялистскому заговору, якобы имевшему целью похищение и убийство Наполеона. Расстрел герцога вызвал бурное возмущение при дворах европейских монархий.

22

Одним из прототипов чудаковатого гурмана послужил некий граф, с которым Кирико был знаком в Ферраре. «От такого наблюдательного человека, как я, – пишет художник, отмечая склонность жителей этого города к чудачествам, – не мог ускользнуть тот факт, что феррарцам свойственно легкое безумие» (Ibid. P. 81).

23

Этот эпизод слово в слово описан в мемуарах, но в роли главного действующего лица здесь выступает уже не безымянный граф, а Андре Дерен. Рассказ о французском живописце и его прислуге предваряет следующее замечание: «Андре Дерен – художник большого таланта, однако популярностью своей он обязан не столько собственному мастерству, сколько образу поведения. Он придирчив par exellence,на обращение к себе отвечает мычанием; на улице, встречая знакомых, делает вид, что не узнает их. Когда же его приглашают на ланч или ужин, он не только не является, но и не доставляет себе труда предупредить, что не придет» (Ibid. P. 102).

24

Анемометр – прибор для измерения скорости и направления ветра.

25

Традиция помещать петуха на флюгере или шпиле высокой башни либо ратуши возникла в Средние века. Для христианского мира петух был символом духовного пробуждения, устремления к нетленному и воскресения.