Маковое Море

Что еще хуже, один ахир оказался обученным танцором, который знал женские партии. Несмотря на отсутствие надлежащих костюмов, грима и аккомпанемента, его уговорили на танец. В середине трюма для него расчистили круг, и он, едва не задевая головой потолок, выдал такое, что женщины поняли: во избежание позора они должны придумать что-то из рада вон выходящее.

Как братаниха и устроитель свадьбы, Дити не могла допустить мужского превосходства. Когда все отправились на дневную кормежку, она велела женщинам задержаться в трюме.

— Что будем делать? — спросила Дити. — Надо что-то придумать, иначе Хиру не сможет смотреть людям в глаза.

Увядший корешок куркумы из свертка Сарджу помог невестиной свите сохранить лицо: заурядный на суше, в море он приобрел ценность серой амбры. К счастью, корень был изрядный, и порошка хватило бы для помазания невесты и жениха, но возникла проблема: чем его истолочь, если под рукой нет ни камня, ни ступки? Затруднение разрешили с помощью двух кувшинов. Усердие и находчивость, истраченные на помол, придали обряду особую яркость, которая выдавила усмешку даже из самых мрачных гирмитов.

За песнями и весельем время пролетело незаметно: когда вновь открылся люк, приглашая на вечернюю кормежку, никто не мог поверить, что уже стемнело. Выбравшись на палубу, переселенцы испуганно затихли, ибо над горизонтом увидели полную луну в красном ореоле. Невиданного размера и цвета ночное светило казалось совершенно отличным от того, что озаряло равнины Бихара. Даже сильный ветер, гулявший весь день, будто поднабрался от яркого света сил и, окрепнув на пару узлов, еще больше взъерепенил барашки, с востока набегавшие на шхуну. Согласованные усилия луны и ветра придали морю облик, напомнивший борозды ночных гхазипурских полей с поспевающим весенним урожаем: там темные межи разделяли бесконечные ряды цветов, ярких под лунным светом, а здесь черные впадины между волнами подчеркивали пенные гривы с красноватыми блестками.

Идя под всеми парусами, шхуна резко задирала нос, а потом ухала вниз, словно танцуя под музыку ветра, который то взлетал на верха, то съезжал на басы.

Дити уже попривыкла к качке, но сегодня с трудом держалась на ногах. Опасаясь свалиться за борт, она села на корточки и, притянув к себе Калуа, угнездилась между ним и надежной защитой фальшборта. Бог его знает, что повлияло — возбуждение от свадьбы, луна или качка, но в тот вечер Дити впервые почувствовала в себе шевеление, которое ни с чем не спутаешь.

— Потрогай! — Сидя в тени фальшборта, она взяла руку Калуа и положила себе на живот. — Чувствуешь?

В темноте сверкнули зубы — муж улыбнулся.

— Ага! Малыш брыкается.

— Не брыкается! Качается, словно корабль.

Было странно чувствовать в себе живое существо, которое в согласии тобой взлетает и опускается, словно ты — океан, а оно — судно, плывущее навстречу своей судьбе.

— Мы будто снова поженились, — шепнула Дити.

— А чем был плох первый раз? Помнишь, ты сплела венки и связала их своими волосками?

— Но мы не сделали семь кругов, потому что было не из чего запалить костер.

— А тот, что пылал в нас?

Дити зарделась.

— Ну пошли. — Она встала и потянула Калуа за руку. — Пора вернуться на свадьбу Хиру.

В сумраке узники молча щипали паклю, когда дверь камеры отворилась, явив большую голову Ноб Киссин-бабу, подсвеченную лампой.

Организовать давно задуманный визит было непросто: субедар Бхиро Сингх весьма неохотно дал разрешение на «инспекционный осмотр», поставив непременным условием, что приказчика будут сопровождать два охранника. Получив согласие, Ноб Киссин тщательно подготовился к мероприятию. Одеянием он выбрал просторный шафрановый халат, в равной степени приличествующий мужчине и женщине. Пышные складки мантии скрывали небольшой запас гостинцев, собранных в последние дни и теперь покоившихся за лентой, которой приказчик обвязал грудь: два граната, четыре яйца вкрутую, пара лепешек с пряностями и кусок пальмового сахара.

Вначале уловка прекрасно сработала: Ноб Киссин степенно прошел по палубе, ничем не привлекая внимания, ну разве что излишней пышностью груди. Однако на входе в камеру дело приняло скверный оборот: человеку его габаритов было сложно протиснуться в узкий дверной проем; пока приказчик его одолевал, гостинцы будто ожили, и ему пришлось обеими руками удерживать грудь на месте. Поскольку охранники стояли у двери, даже в камере он не мог опустить руки, а потому сел по-турецки в позе кормилицы, поддерживающей налитые груди.

Изумленные узники молча разглядывали дородное привидение. Они еще не пришли в себя после инцидента на баке, который был недолог, но паводком сокрушил хрупкие подмости их дружбы, оставив после себя осадок стыда и унижения и ввергнув обоих в глубокое уныние. Как некогда в Алипоре, они вновь пребывали в разобщенном молчании, которое прижилось так быстро, что теперь Нил не находил слов, рассматривая приказчика через кучу необработанной пакли.

— Я здесь, дабы проверить помещение. — Этой фразе, очень громко произнесенной по-английски, надлежало придать визиту официальность. — А посему все недостатки будут учтены.

Узники молчали, и приказчик использовал паузу для того, чтобы при свете мигающей лампы изучить их зловонную обитель. Параша тотчас привлекла его внимание, отчего духовные поиски на время уступили место земным интересам.

— Сию посуду вы используете для отправления нужд?

Впервые за последние дни заключенные обменялись взглядами.

— Да, — сказал Нил. — Верно.

Постигнув смысл ответа, приказчик еще больше выпучил глаза:

— То есть вы облегчаетесь в присутствии друг друга?

— Увы, но выбора у нас нет.

Ноб Киссин поежился, представив, как откликнулся бы на такую ситуацию его чувствительный кишечник.

— Вероятно, часты жестокие запоры?

— Стараемся претерпевать тяготы, выпавшие на нашу долю, — пожал плечами Нил.

Нахмурившись, приказчик огляделся:

— Однако пространство здесь весьма скудно. Недоумеваю, как вы избегаете столкновения конечностями.

Ответа не последовало, но приказчик его и не ждал. Понюхав воздух, он понял, что мать Тарамони вновь напоминает о себе, ибо лишь для матери испражнения ее дитя не смердят, но благоухают. И тут, словно в поддержку незримого существа, которое упорно о себе напоминало, на кипу пакли плюхнулся гранат, покинувший свой тайник. Ноб Киссин испуганно оглянулся на дверь, но болтавшие друг с другом охранники не заметили фруктового прыжка.

— Вот, скорее возьмите. — Приказчик поспешно вывалил в руки Нила клад из второго граната, яиц, лепешек и сахара. — Это вам… все очень вкусно и благотворно для здоровья. Пищеварение также улучшится.

От изумления Нил перешел на бенгали:

— Вы так щедры…

— Пожалуйста, воздержитесь от родного наречия, — перебил Ноб Киссин и, заговорщически кивнув на охранников, добавил: — Такие баламоты, от них только и жди беды. Лучше им не слышать. Добропорядочный английский вполне подойдет.

— Как вам угодно.

— Желательно также, чтоб съестное было незамедлительно скрыто.

— Да, разумеется.

Нил спрятал еду за спину, что было весьма вовремя, ибо в дверь просунулся охранник — мол, хватит вожжаться. Понимая, что времени мало, Нил поспешно проговорил:

— Я весьма признателен за подношения. Но позвольте узнать причину вашей щедрости?

— Как, вы не догадались? — воскликнул приказчик, явно огорченный.

— О чем?

— Что дары от матери Тарамони. Разве не понятно?

— Мать Тарамони? — Нил часто слышал это имя из уст Элокеши, но сейчас растерялся. — Так ведь она умерла…