Страница 43 из 51
Мне не стыдно здесь, на съемочной площадке, рассказывать, как мой папа говорил мне в детстве: «Дуй свое, дочурка, надо «выделиться». Иди уперед, моя богинька, моя клюкувка...» Мне не стыдно воспроизвести папину неграмотную речь. Да, для меня — это моя боль, моя радость, моя гордость.
Кажется, меня первый раз приняли со всеми моими потрохами, эклектикой и чечеточкой...
— Богинька, клюкувка, иди на место в кадр,— тепло обращается ко мне оператор Лебешев.
Точно, приняли.
— Мотор, — шепотом говорит Михалков, и я иду в кадр, в счастливый финал.
«ДАВАЙ ДАЛЬШИЙ»
Мой дорогой и любимый папа остепенился поздно. В 1952 году, после сердечного приступа, врач сказал ему: «Если будете курить и выпивать — умрете». Наутро папа проснулся и навсегда забыл, что он когда-то занимался таким «сознательным убийством своего организма — ето ж якая дурысть!» С того дня как отрезало! Папа начал бдительно следить за своим здоровьем.
«Самое главное у жизни — питание». Ел он только полезное: творог, молоко в неограниченном количестве, мясо кролика, очень любил арбуз. В гостях он просил молока, в ресторанах угощал других. За чужой счет есть и пить считал неприличным. От икры морщился, но ел, потому, что это полезно. Рыбу жевал равнодушно, мясо отдавал маме.
Когда папа узнал, что от сахара развивается склероз, он тут же перешел на мед. Если кто-нибудь убеждал папу, что от того или иного продукта он помолодеет и в него вольются сверхсилы, в которые он очень верил, — он мог съесть все что угодно.
В 1963 году я снималась в Риге в фильме «Укротители велосипедов». Папе было шестьдесят пять лет. Я привезла ему три огромных жирных угря. Я ему всегда привозила деликатесы и диковинки. Или кокосовый орех, или ананас, или самый модный костюм, или ручку, в которой чернила то прикрывали дамочку, то обнажали. Я знала, что он будет всем показывать, демонстрировать, хвалиться. Пойдут шутки, выдумки, начнут рождаться новые папины истории. Он будет в своей стихии.
"Ето что за гадюки ты привезла, дочурка? И вот ето люди добровольно едять? Мамыньки. Не, я не... Хай Леля. Она усе зъесть».— И ушел в комнату, явно разочарованный моим сюрпризом. А во дворе ждут, чем он сегодня похвастает, — дочь ведь приехала! — и во дворце ждут...
«Сейчас, подожди»,— сказала мама, заметив мое огорчение, и пошла к папе в комнату, что-то ему сказала.
«Да? Ето точно? А что ж вы мне не говорите? Чтоб етых гадюк никто не ев!» — и тут же понес демонстрировать угрей во двор.
«Что ты ему сказала?»
«Не важно. Сказала, что в этой «гадюке» есть самые нужные ему витамины.
У нас в доме — и в Москве, и в Харькове — лежали пачки трав и лекарств от всех болезней и на все случаи жизни.
«Лель! Мне сказали, як ревматизм лечить. Пойди купи литр керосину, я сейчас приду».
Из магазина папа принес пачек сто швейных иголок, развернул их и высыпал на стол. Мама, хоть и давно уже ничему не удивлялась, смотрела с тревогой.
«Чего ты? Да мне один авторитетный человек сказал... Ты лучий слуший: надо в етый керосин кинуть вот етый металл, закопать у землю, хай иглы лежать у керосине полгода... А потом мажь себе сустав — и ревматизма як и не бувало. Вот так, детка моя. Чистое народное лекарство».
«Марк! Уже больше полугода прошло... где же твой керосин? Хи-хи-хи.»
«Ах ты ж, мамыньки, совсем забыв».
Пошел во двор, выкопал бутыль. Керосин стал рыжего цвета. Иголки растворились, но не до конца — от них кверху поднималась дрожащая паутина, как будто от затонувшего корабля, который пролежал на дне океана лет сто.
«Лель! Давай ты первая. В тебя ноги болять, а?»
«Нет, Марк, котик, тебе советовали, ты и лечись...»
Папа без охоты помазал себе колени, локти и пошел на работу... «Товарищ! очень пахнет керосином. Как бы не было пожара, здесь же дети». Бедный папа прибежал домой, сбросил с себя одежду, всю в рыжих пятнах. «Хай оно сгорить! Якой позор!» И отнес рыжую бутыль Соне.
А как папа следил за своей внешностью! Каждый месяц мама убирала ему седину и как бы то ни было, но выглядел он лучше мамы. Всегда хорошо одет, подтянут и строен, легок. Ему шли модные вещи, и он с удовольствием их носил. Пользовался успехом у женщин. Мама уже считалась у него пожилой. Ему семьдесят, а маме пятьдесят! Человек, который давал ему лет пятьдесят пять, папе уже не нравился: «У него глаз злой... не-е, он не добрый к людям».
У папы по-прежнему были дружки. Но после того, как он сам перестал курить и выпивать, стал получать удовольствие от того, что поил других, а сам, чокнувшись «за честь, за дружбу», пил «Березовскую» — харьковскую минеральную воду. Потом совал другу в карман деньги на такси и, удовлетворенный, все убирал со стола сам, чтобы не сердить маму.
Но увлекаться стал чем-нибудь еще сильнее и азартнее, чем раньше. Он постоянно был увлечен, «шел уперед», ему было интересно «завтра», а не «вчера».
«Леля, ето уже прошло, иди уперед, назад не оглядайсь. Допустила ляпсус, сделай вывод — и иди дальший... От так, детка моя. Давай дальший, займись новым делом".
Они с мамой проводили массовку за городом. У хозяйки папа увидел в саду два роскошных фикуса.
«Лель! Давай купим фикус у дом! Якая прелесь!»
Фикусы тогда стояли в залах и считались богатым украшением интерьера.
«Лель! Давай! Увесь дворец ахнить! У во дворце такого нема, а в нас будить."
Но мама не захотела категорически.
Утром папа разбудил меня рано, и мы тихо вышли из дома.
«Ета лежень хай ще спить. Увесь мир можеть проспать. Все вже и на работу пошли, и Сонька з базару пришла, а она, як барыня...»
Обычно папа уже в шесть утра поливал из шланга двор, цветы в нашем полисаднике и громко разговаривал со всеми соседями на самые щекотливые темы. Во дворе стоял смех. А потом он пускал в окно струю холодной воды, прямо на кровать с шариками, где блаженно и сладко спала мама,— будил ее. Так начинался день...
Но в то утро мама осталась спать, а мы на поезде поехали за город.
Оказывается, папа уже давно сговорился с той хозяйкой, и она его поджидала. За сто пятьдесят рублей (старыми) мы купили огромный фикус в деревянной кадке.
До станции фикус дотащили еле-еле. А что же будет дальше?
В поезд фикус не влезал. Обломалось несколько листьев, и папа, расстроенный, держал их в руках «про всякий случай». Фикус был объектом общего внимания и удивления: «какое красивое растение!», «ценная штука», «где достали?», «сколько заплатили?», «вот живут люди». Папа сиял.
В трамвай дерево не входило, и мы тащили его через базар по Клочковской от самого вокзала. Папа нес фикус на плече, а я изо всех сил поддерживала его локоть. На нас все оглядывались.
«Щас, дочурка, увидишь, як она бельмы вылупить... А я своего добився. Як поставлю на своем, так и будить. Як же ж ты мне помогаешь, мой сухарек, моя ластушка дорогенькая!»
Я же готова была лопнуть от натуги и счастья, хоть руки затекли, шея онемела.
Через месяц фикус стал желтеть. Потом начали опадать листья. Потом остался один ствол.
Мама была очень довольна.
«Что ж я не так зделав? Я ж за ним, як за ребенком, ухаживав, поливав исправно», — жаловался папа интеллигентному старичку из дворца — старичок этот вел ботанический кружок.
— И как вы его поливали, Марк Гаврилович?
— Ну як. Литровую банку утрушком, полбанки вечером. Лист толстый — хай пьеть.
— Ну, так вы же его, голубчик, загубили. Нельзя столько жидкости, сгноили растение...
Горевал папа, торжествовала мама, а потом: «Ладно, пошли дальший».
— Лель! Давай сделаем свое вино. Паштетик меня угостил своим вином. Во укусное! Прямо прелесь!
— Давай,— лениво сказала мама.
Папа притащил в дом бутыль на пять ведер. И все — с тем же неослабевающим энтузиазмом, с горящими глазами...
— Ну, теперь усе ахнуть! У Марка свое вино! — Насыпал в бутыль вишен, много-много сахару и стал ждать. Как придет с работы, поставит баян на кухне, и тут же бежит в комнату проверять вино.