Конец большого дома

Тайга разукрасилась в свой осенний яркий наряд. Одинокая осинка в стойбище Полокан вся пожелтела, поникла, и некогда веселые ее подружки тоже загрустили. Пота с Идари по-прежнему часто ходили в гости к осинке, к березкам, но никогда не разделяли их грусть и даже не замечали их поникшего вида, потому что ничего не видели вокруг, кроме самих себя, — так была сильна их любовь.

С приходом осени тайга раскрывает свои богатства и каждого щедро одаряет, кто только осмелится и захочет их взять. Идари вспоминала сборы винограда, кишмиша, похожего на детские пальчики, лимонника, и ей захотелось сразу всего: и кисловатого винограда, и сладкого сочного кишмиша, и горьковатого, отдающего запахом хвои лимонника. Пота не возражал, за последнее время от стал угождать прихотям жены и радостно исполнял ее желания, потому что знал — этого требует его сын. Для сына и для жены он готов был достать что угодно.

Закинув за плечо ружье и два больших берестяных туеска, он отправился в тайгу, порыскал там до вечера и ничего не нашел. А когда он спросил у старика Чонгиаки, где растут эти ягоды, тот почему-то насмешливо взглянул ему в глаза, но потом все же объяснил, где их можно найти.

Пота посадил в оморочку жену и съездил за ягодами. Спускаясь по реке в стойбище, он заметил на маленьком озерке стаю гусей, подкрался к ним и одним выстрелом уложил пять больших серых птиц.

— Зачем в гусей стреляешь, когда у тебя пороха совсем не осталось! — запротестовала Идари. — Чем зимой охотиться думаешь?

Пота улыбнулся, ему понравилось беспокойство жены.

— Ничего, как-нибудь обойдемся. Маленькие заряды буду делать. Смотри, какие гуси, тяжелые, жирные, разве можно на них жалеть порох? Эти пять гусей больше весят, чем самая крупная косуля.

Над ними как ветер проносились стаи уток, выше летели шумливые, неугомонные гуси. Пота любовался птицами, он никогда еще не видел их столько, птицы оглушали его криком, свистом крыльев.

— Ох, сколько уток здесь, как комаров на мари летом. Все летят на юг, спешат, скоро ни одной птицы не останется. Надо спешить. Завтра выедем вниз по реке.

— Что делать?

— Скопу надо добыть.

Переночевав ночь в стойбище, Пота выехал вниз по Харпи. Два дня он ездил по заливам, по кривым речушкам и только на третий день встретил рыбачившую скопу. Птица кружилась над заливом, часто залетала к устью реки, по которой плыл Пота, замирала на месте, трепеща крыльями и вновь отлетала на середину залива. Пота оставил оморочку, подкрался к устью реки и спрятался в тальниках. Скопа долго кружилась над водой, несколько раз замирала в воздухе, поджидая удобный момент для нападения, и тогда Пота просил всех духов, чтобы они отпугнули рыбу, потому что если птица добудет рыбу, то сразу улетит в лес и там на дереве съест добычу. Насытившись, она не скоро вернется в залив. Скопа, будто повинуясь мольбам юноши, часто подлетала к устью реки. Пота поднимал ружье и ждал, когда она бросится на добычу, чтобы выстрелить в тот момент, когда она распластается на воде с добычей в когтях. Раз скопа подлетела совсем близко и внезапно замерла в воздухе, затрепетала крыльями над самым диском красноватого солнца, потом опустилась ниже, в центр диска, вся озарилась золотым светом, и Поте стало казаться, что солнце затрепетало в небе. Пока он любовался, скопа камнем бросилась вниз, распласталась на мгновение на воде, взмахнула сильными крыльями, но не смогла подняться в небо, и так с распластанными крыльями внезапно исчезла под водой. Над водой возник бурун, и Пота заметил черный хвост огромного сома.

— Моя была скопа, — пробормотал он и тут же испуганно замолк. Внезапно ему пришло на ум, что в необычной смерти птицы есть тайный смысл — добрый сэвэн оградил его от неприятностей или от несчастья, и ему но стоит сожалеть об исчезнувшей скопе.

«Добрый сэвэн не хочет, чтобы мой сын был остроглазым, как скопа, — думал Пота, возвращаясь в стойбище. — Рассказывали же, как в старое время такой остроглазый охотник однажды увидел на дне глубокого озера Хозяина озера. Хозяин никогда не показывался людям на глаза, и за то, что остроглазый охотник увидел его на дне озера, он убил остроглазого. Добрый сэвэн, спасибо тебе, я больше не буду охотиться за скопой, не накормлю жену глазами этой птицы».

Пота вернулся в стойбище и опять принялся заготовлять дрова. Чонгиаки при встрече искоса поглядывал на него и однажды, когда Пота нес в фанзу ведро с водой, он подозвал его к себе и строго спросил:

— Ты охотник?

— Охотник.

— Нет, ты не охотник! Какой охотник воду носит, дрова колет, когда дома здоровая жена? Ты баба! Ты уронил честь охотника. Уже почти полмесяца прошло, как наши уехали на Амур, что за это время сделал? Молчишь. За виноградом ездил, дрова готовил, воду носил…

«Чего он раскричался на меня? Что я, сын ему, что ли? На сына бы кричал», — подумал Пота, но возразить не посмел: нельзя возражать старшим.

— Ты не гордишься охотничьим именем, своими неразумными поступками ты пятнаешь честь охотника. Для чего тебя оставил Токто? Разве не для того, чтобы ты мясо готовил? А ты даже к таежному голосу не прислушиваешься, не знаешь, что наступило время любви лосей. Мне рев быков ночами спать не дает, а ты спишь в объятиях жены, как бурундук зимой, — ничего не слышишь, да и слышать не хочешь.

— Дака, я жене помогаю…

— Сама она все сделает, твое дело мясо, рыбу, пушнину добывать! — рассердился старик. — Ты приехал на новое место, почему не знакомишься с ним? Все уже знаешь?

Пота благоразумно молчал. «Пусть кричит, — думал он, — покричит-покричит да перестанет. Не его дело, как я живу, только Токто может меня понукать».

Чонгиаки вытащил из-за пазухи трубку, свернул из листового табака цигарку, вставил в трубку и закурил. Сизый дымок пополз над травой, поднялся к кустам и растаял в воздухе.

— Смотрю я на тебя, ты не так живешь, как подобает охотнику, — продолжал Чонгиаки уже без раздражения. — Вижу, и все видят, как ты любишь жену, но нельзя так любоваться, вы же боитесь друг от друга отойти — это грех, это большой грех. Так говорили мудрецы. Вы льнете друг к другу, значит, невольно предугадываете скорую разлуку, кто-то из вас скоро умрет.

Пота вскинул голову, с ненавистью посмотрел на старика.

— Не злись, Пота, — прямо глядя на юношу, продолжал старик. — Я обязан тебя предупредить, я прожил долго, много видел, много знаю. Сейчас рядом нет Токто, нет отца — кто же будет тебя уму-разуму учить? Я обязан тебя поучать, иначе беды тебе не избежать, а она тебя ждет.

Озлобленный Пота, до сих пор пропускавший мимо ушей слова Чонгиаки, насторожился.

— Ты шаман? — опросил он насмешливо.

— Нет, я не шаман, я друг твоего отца.

У Поты медленно погасла на лице улыбка.

— Мы с твоим отцом друзьями были в молодости, в китайский город Саньсин раз ездили. Подружились…

— Ты, дака, за другого меня принимаешь.

— Не думай, что хэвэнские глупые люди. Только молодых вы с Токто могли обмануть, а старики все сразу догадались, в чем дело. Токто думает, будто мы не знаем, почему он сам на Харпи живет. Пусть думает. Я как увидел тебя и подумал — знакомое лицо. А когда Токто стал небылицу рассказывать, я вспомнил лицо твоего отца. Теперь, когда нагляделся, как ты любуешься женой, все понял.

Пота боялся поднять голову, встретиться с глазами старика.

«Если он догадался и догадались все старики Полокана, то молодые тоже узнали, в чем дело, и теперь на Амуре рассказывают обо мне. Что же делать? Кончится путина, и Баоса нагрянет сюда, отберет Идари, убьет меня. Что же делать? Куда еще бежать?»

— Отец твой — Ганга Киле, — сурово продолжал Чонгиаки, не догадываясь, как мечутся мысли у юного собеседника, — когда в последний раз я был в Нярги, ты только встал на ноги, цеплялся за хвост собаки. Отец твой — мой хороший друг, щедрый, душевный человек, душа у него широкая, как Амур. Вижу, тебе не хочется вспоминать отца. Ладно, не буду про него говорить. Чью дочь ты утащил?