Конец большого дома

Баоса молча слушал Пиапона и ждал момента, чтобы своей властью главы большого дома, отца поссорившихся, одним решительным словом прекратить затянувшиеся уговоры и примирить братьев. Он не догадывался о намерениях Пиапона, думал, что разгневанный де могдани ломается и набивает себе цену, он даже не мог предугадать истинных стремлений второго сына. А Пиапон, всегда спокойный, уравновешенный Пиапон, распалялся все больше и больше. Никогда он не говорил так много и так быстро — откуда только брались эти разящие, полные сарказма слова, градом сыпавшиеся на поверженного Полокто.

— Ты сегодня разговорился, отец Миры, — скрывая недовольство, проговорил Баоса. — Ты вчера наказал старшего брата, кровь из носу пустил, сегодня словами добил его. Хватит, остановись, сын. Ты всегда был твердым, как тот камень, из которого делают пиапон, [46]с малых лет был такой, потому тебя и назвали так.

Пиапон удивился, услышав спокойную, рассудительную речь отца.

«Не понял ничего», — подумал он.

— Но и камни могут источать слезу, — продолжал Баоса. — Хватит, сын, пожалей старшего брата, помирись.

— Не буду я с ним мириться в этом доме, — наконец высказал Пиапон заранее заготовленные слова.

— Где же тогда мириться собираешься?

«Эх, все еще ничего не понимаешь, отец!» — с горечью подумал Пиапон.

— В этом доме поссорились, здесь надо мириться. Большой дом…

— С этого дня нет большого дома!

Баоса изумленно уставился на сына и заморгал часто-часто, чего никогда с ним не случалось, и будь это при других обстоятельствах, Пиапон не выдержал бы и рассмеялся — уж очень был смешон отец. Полокто наконец тоже поднял голову.

— Как же нет большого дома? — хрипло переспросил Баоса.

— Нет его! Законы дома нарушены, нет законов — нет дома. Когда это на совет Заксоров приглашали Киле, хотя он и «вошедший»? Когда это старший брат перед младшим становился на колени? Видишь теперь, как нарушены древние законы? — Пиапон кричал, впервые в жизни он повысил голос на отца. — Да дело даже не в законах — я выхожу из большого дома! Не хочу я больше, чтобы меня били, чтобы кричали на меня и на моих детей и жену!

Баоса ударил о нары трубкой, разломал ее и вскочил на ноги — это был прежний крикун Баоса!

— Пока я живой, пока я дышу, большой дом будет стоять! — закричал он.

— Я его не ломаю, пусть стоит.

— Нет, ты никуда не выйдешь, я тебе не разрешаю, слышишь? Я, твой отец, породивший, вскормивший тебя отец, но разрешаю выходить!

Баоса, прежний крикун-старик, топал в бешенстве ногами о скрипучие доски нар и с пеной у рта кричал. И чем больше распалялся отец, тем спокойнее становился Пиапон, — он сделал свое дело, теперь ему надо трезво продумать дальнейшие шаги.

— Отец, я виноват, очень виноват, потому тоже не могу остаться в большом доме, — неожиданно для всех заявил Полокто.

— Что?! Ты тоже выходишь?! Ах вы, собачьи дети, покидать меня! — Баоса совсем потерял голову, он подбежал к Полокто, пнул его в бок, потом ударил кулаком Пиапона по спине. — Бросаете?! Бросаете старого отца? Зря я вас кормил, зря поил, надо было вас в детстве, как ненужных слепых щенят, утопить в проруби. Кормил их, растил, думал в старости без нужды прожить, думал, они будут меня кормить. Собачьи дети вы, нет у вас сердца, нет у вас жалости к старому отцу! Ну, уходите, уходите из большого дома!

Баоса подбежал к нарам Полокто, схватил свернутую постель, одеяла, подушки и бросил на пыльный оплеванный пол. За вещами Полокто на пол полетели спальные принадлежности Пиапона.

— Уходите! Уходите из моего дома, заберите постели, одежду свою, больше вы ничего не получите. Посмотрю я, чем вы кету будете ловить без невода и лодок, чем вы будете зимой охотиться без снаряжения! Уходите, ну, уходите, я сыт уже добытыми вами мясом и рыбой, зубы искрошил, прожевывая их, — так вы меня кормили. Спасибо!..

Пиапон вышел из фанзы и долго еще слышал крик разъяренного отца.

«Все, большой дом распался, — подумал он. — Ничего, отец, проживем, ружье есть — не помрем. Живут люди, и мы проживем, вон Митропан отдельно от отца живет, без его указаний обходится. Кормить тебя будем, пройдет немного времени, и ты успокоишься. Эх, начнем самостоятельную жизнь. Завтра с утра начнем строить фанзу. Нет, фанзу долго строить, выкопаем землянку. Только вот где ее поставить?»

Пиапон зашагал по стойбищу, выискивая удобное место для жилья. Его догнал Калпе и передал слова отца: тот просил его вернуться в дом.

— Скажи отцу, я ищу место, где бы поставить жилище. Если он не будет возражать, я бы вырыл землянку рядом с большим домом, чтобы ему близко было к нам в гости ходить, да и внучатам к нему бегать.

Пиапон зашагал на нижний конец стойбища. Когда на душу тяжелым грузом ложатся всякие неприятности, то лучше всего идти или плыть по Амуру, бурное его течение обязательно подхватит твой неприятный груз, отнимет и унесет прочь: честным людям Амур очищает души от всего наносного, вредного.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В одно прохладное туманное утро жители стойбища Полокан погрузили в лодки детей, тощих облезлых собак, короткие кетовые невода и с шумом, с радостным возбуждением, визгом ребятишек, под тявканье щенят и лай собак покинули свои фанзы и землянки.

Пота и Идари провожали Токто с его женами, и им казалось, что не люди отчаливают от берега, а большая стая гогочущих гусей покидает ночлег. Неводники давно уже скрылись за кривуном, а в ушах все еще звенели голоса.

Пота тоскливо смотрел вслед лодкам и завидовал рыбакам, детям и даже собакам: они уезжали на осенний праздник. Пота вспоминал широкие песчаные косы с десятками берестяных юрт, с барахтавшимися на горячем песке мальчишками, с вешалами, наполненными красной юколой, и с невыветривающимся запахом рыбы. По вечерам мужчины и юноши, стряхнув с плеч усталость, до изнеможения боролись на песке. Сколько было веселья на этих кетовых тонях!

А наутро, задолго до восхода солнца, рыбаки начинали лов и до вечера только и делали, что закидывали невода. Жены их тем временем пластали кетины на разные сорта юкол: верхний пласт с кожей — калтаян, два нижних, тонких, просвечивающих на солнце пласта — макори, отдельно — брюшко, янтарная икра, которая зимой считается деликатесом, если ее есть с желудем; оставшийся костяк — кисоакта — сушился для собак.

Днем бывают свободны от работы только дети да собаки; мальчишки бродят по релкам, собирают созревшие мягкие яблочки, шиповник, учатся подкрадываться к уткам, сидящим на озерах, и часто метким выстрелом из лука добывают мясо на суп. А собаки, располневшие в первые же дни путины на внутренностях кеты, лениво бродят по косе или отлеживаются в тени.

В сентябре в отдельные годы целыми днями идут дожди, дуют холодные низовики, портится без солнечного тепла юкола, но провожавшему Токто Поте вспоминались только солнечные, с бездонным голубым небом, с плывущими треугольными стаями веселых гусей. Если бы не было рядом любимой Идари, Пота, махнув на все, подался бы на Амур. Он но удержался бы. Идари сердцем понимала, что творилось в душе мужа, ей самой до боли в груди хотелось уехать на кетовую путину.

— Не грусти, он, [47]— сказала она, опуская головку на его плечо. — Через год-два мы тоже поедем на Амур, тогда можно будет, к тому времени мама смягчит сердце отца, он простит нас.

В стойбище осталось несколько стариков и старух, среди них был и Чонгиаки Ходжер.

— Загрустил, охотник? — улыбнулся старик. — А чего же не поехал с Токто?

— Не взял он.

— Ну и хорошо, мы здесь не будет скучать, разве кто-нибудь в тайге скучал? Зверю и то весело в тайге, а человеку еще веселее.

И Пота на самом деле не грустил больше, перестал думать об Амуре, о кетовой путине, о веселье на песчаной косе. Вместе с женой он ловил рыбу, ходил на охоту, готовил дрова на зиму.