Страница 117 из 127
— Но как же тогда, когда начались эти боли, она не пошла, ее не повели к доктору?
— Она приехала в Москву и пошла к очень хорошему гомеопату. Он ей дал лекарства, и боли как рукой сняло. Потом она только к этому гомеопату и ходила. Так она прожила года четыре и все время себя хорошо чувствовала. В последний раз, когда она приехала в Москву, я нашла, что она страшно похудела, одни глаза, а все лицо — очень стало маленьким. Она очень изменилась, но этого не знала, и даже когда смотрелась в зеркало — не видела. Потом ее муж мне сказал, что она ничего не может есть. Мы позвали доктора, а он сказал, что надо позвать хирурга. Хирург ее внимательно осмотрел и спросил, нет ли у нее в семье раковых заболеваний. Она сказала* что нет. Тогда он сказал, что ей нужно лечь в больницу. Мы от нее, конечно, скрывали, что у нее. Но ей ужасно не хотелось в больницу, и она все время плакала и говорила: “Это ехать в гроб! Это— гроб!” Но в больнице она успокоилась и повеселела и начала строить всякие планы. Ей сделали операцию. Когда ее вскрыли, то увидели, что слишком поздно. Доктора сказали, что жить ей осталось несколько дней.
К ней все время приходили ее муж и моя сестра. Она не знала, что умирает. Она все время говорила о том, как будет жить и работать дальше. Сестра у нее была в день ее смерти, и муж, и еще кто‑то. Софья Евгеньевна любила порядок, попросила сестру все прибрать в палате (она лежала в отдельной палате). Ей принесли много цветов, и сестра их поставила в воду, убрала все. Соня сказала: “А теперь я буду спать”. Повернулась, устроилась в кровати и уснула. Так во сне и умерла.
Я не помню часа и числа, когда она умерла. Меня не было в Москве. Сестра, наверное, помнит. Мне кажется— под вечер. Когда же это было? Летом, да, летом. Тогда прилетели челюскинцы.
Она так, так часто вспоминала вашу маму, так часто рассказывала нам про нее и про вас, так часто читала нам ее стихи. Нет, она никогда, никогда ее не забывала».
…После ее смерти ее муж куда‑то уехал, пропал. Где он сейчас — неизвестно.
Соню — сожгли.
«Когда прилетели челюскинцы…» Значит— летом 1934 года. Значит — не год назад, а целых три. Но год — или три — или три дня — я ее больше не увижу, что — всегда знала, — и она никогда не узнает, как…
Нет! она навсегда — знала.
«Когда прилетели челюскинцы» — это звучит почти как: «Когда прилетели ласточки»… явлением природы звучит, и не лучше ли, в просторе, и в простоте, и даже в простонародности своей, это неопределенное обозначение — точного часа и даты?
Ведь и начало наше с нею не — такого‑то числа, а «в пору первых зеленых листиков…»
Да, меня жжет, что Сонечку — сожгли, что нет креста — написать на нем — как она просила:
Но — вижу ее в огне, не вижу ее — в земле! В ней совсем не было той покорности и того терпения, одинаково требующихся от отжившего тела и от нежившего зерна. В ней ничего не было от зерна, все в ней было:
Ja! ich weiss woher ich stamme:
Unersдttlich wie die Flamme,
Nдhr ich und verzehr ich mich!
Glut wird alles, was ich fasse,
Kohle — alles, was ich lasse, —
Flammes bin ich sicherlich!
Знаю я — откуда родом!
Точно огнь — ненасытимый,
Сам себе я корм и смерть.
Жар — все то, что я хватаю,
Уголь — все, что я бросаю,
Я воистину огонь!
Жжет, конечно, что некуда будет — если это будет — прийти постоять. Не над чем. Что Сонечки нет — совсем. Даже ее косточек. Но Сонечка — и косточки… нет!
Инфанта, знай, я на любой костер готов взойти…
Первое, что я о ней услышала, было: костер, последнее: сожгли. Первое, что я о ней услышала, было: костер, и последнее: костер.
Но как странно, как наоборот сбылись эти строки Павлика:
…Лишь только бы мне знать, что будут на меня глядеть —
Твои глаза…
— Ведь Инфанту — жгли, а Карлик — глядел: на нее, вечно — молодую, сжигаемую, несгораемую — поседевший, поумневший Карлик Инфанты!
Моя бы воля — взяла бы ее пепел и развеяла бы его с вершины самой (мне еще сужденной) высокой горы — на все концы земного шара — ко всем любимым: небывшим и будущим. Пусть даже — с Воробьевых гор (на которые мы с ней так и не собрались: у меня — дети, очереди… у нее — любовь…)
Но вдруг я — это делаю? Это — делаю? Ни с какой горы, ни даже холма: с Ладони океанской ланды рассеиваю пепел— вам всем в любовь, небывшие и будущие?
…А теперь — прощай, Сонечка!
«Да будешь ты благословенна за минуту блаженства и счастия, которое ты дала другому, одинокому, благодарному сердцу!
Боже мой! Целая минута блаженства! Да разве этого мало хоть бы и на всю жизнь человеческую?..»
(Lacanau‑Ocean, лето 1937)
Примечания
Все тексты в настоящем издании печатаются по кн.: Цветаева М. И. Собрание сочинений: В 7 т. Т. 4, 5. — М.: Эллис Лак, 1994.
Автобиография
Впервые — в кн.: Цветаева М.Стихотворения и поэмы. (Л.: Сов. писатель, 1990).
Написана по просьбе литературоведа Е. Б. Тагера для статьи в готовящийся Госиздатом 12–й том «Литературной энциклопедии» (не вышел).
С. 15. Ундина— см. комментарии к очерку «Мать и музыка».
Рустем и Зораб— часть поэмы Фирдоуси «Шахнаме», переведенная В. А. Жуковским (1849). «Как и в книгах или в том, что нам рассказывала мать — мы не терпели никакой общности — вещи или герой книги могли быть только или Мусины (Маринины. — А. С.),или мои. Так мы разделили две наилюбимейшие поэмы: «Ундину» взяла Муся. «Рустема и Зораба» получила — взамен — я» ( Цветаева А.Воспоминания. М: Сов. писатель, 1983. С. 24).
Царевна в зелени— повесть французского писателя Андре Терье (1833–1907).
Нелло и Патраш— рассказ английской писательницы Уйда (настоящее имя — Мария — Луиза Раме; 1839–1908).
… вторую — любит —то есть младшую, Асю.
С. 16…. стихи, которые печатают в Женеве. — Публикацию детских стихов М. Цветаевой обнаружить не удалось.
Весной 1902 г…. в Лозанне— описка Цветаевой. Правильно: 1903 г. «Лихтенштейн»— роман немецкого писателя Вильгельма Гауфа.
Эллис— См. комментарии к очерку «Пленный дух».
НилендерВладимир Оттонович — См. очерки «Живое о живом», «Пленный дух» и комментарии к ним.
…обо мне первую… большую статью. — Имеется в виду отклик М. Волошина на первый сборник М. Цветаевой «Вечерний альбом» в газете «Утро России» (М., 1910, 11 декабря), Волошин восторженно писал: «Это очень юная и неопытная книга— “Вечерний альбом”. Многие стихи, если их раскрыть случайно, посреди книги, могут вызвать улыбку. Ее нужно читать подряд, как дневник, и тогда каждая строчка будет понятна и уместна. Она вся на грани последних дней детства и первой юности. Если же прибавить, что ее автор владеет не только стихом, но и четкой внешностью внутреннего наблюдения, импрессионистической способностью закреплять текущий миг, то это укажет, какую документальную важность представляет эта книга, принесенная из тех лет, когда обычно слово еще недостаточно послушно, чтобы верно передать наблюдение и чувство. „Ах, этот мир и счастье быть на свете // Еще не взрослый передаст ли стих?”
Но эти опасения неверны. „Невзрослый” стих М. Цветаевой, иногда неуверенный в себе и ломающийся, как детский голос, умеет передать оттенки, недоступные стиху более взрослому. Чувствуешь, что этому невзрослому стиху доступно многое, о чем нам, взрослым, мечтать нечего».
С. 17. Лагерлеф Сельма(1858–1940) — шведская писательница, автор романа «Сага о Иёсте Берлинге», высоко ценимом Цветаевой.
Унсет(Ундсет) Сигрид(1882–1949) — норвежская писательница, автор трилогии «Кристин, дочь Лавранса». «Мне, чтобы о человеке сказать, нужно любить его пуще всего. И о Лагерлёф сказала бы. И о Сигрид Унсет…» — писала Цветаева в октябре 1930 г.