Лето

Сожги это письмо, Вирве, все равно – прочтешь ты его до конца или нет. Это письмо – только для тебя.

Будь здорова!

А. Т.

Хозяева Заболотья – старый и молодой – отправляются в город, переписывают хутор на имя Йоозепа, получают ссуду и покупают сеялку, которую младший Тоотс уже заранее присмотрел. Между прочим, управляющий покупает также некую золотую вещицу для Тээле. «Вроде бы пригодится», – говорит он себе с усмешкой и бережно прячет подарок во внутренний карман. Навестить Киппеля ему в этот раз некогда, зато он проводит часок со стариком в пивной, толкует с ним о том, о сем и как бы мимоходом говорит:

– Ну, если попутный ветерок еще продержится и никакой штуки не выкинет, скоро приведу тебе в дом сноху.

– Откуда ты ее раздобыл? – резко спрашивает отец, отставляя недопитый стакан с пивом.

– Да оттуда же… с горки… из Рая.

– Так, так… Уже и уговор, значит, есть?

– Почти.

– Хм, хм. Девушка славная, ничего не скажешь. У старика деньжата тоже водятся. Постой-ка, возьмем еще бутылку, оно ведь все едино – выехать на полчаса раньше или позже. Дайте-ка нам, хозяюшка, еще одну… Н-да, Тээле эта или как ее там… она девка хоть куда. С этим делом я согласен. Но она же, кажется, просватана за сына старого Кийра… бабы говорили.

– Была просватана, а теперь уже нет.

– Гм-гм… Быстро же у девчат это делается – то одно, то другое. Ничего не скажешь. Матери тоже расскажи эту новость, когда домой вернемся.

– Ну да, матери можно, а другим ни слова не скажу, пока дело совсем не уладим.

Дома Тоотс принимается за работу с еще большим рвением, чем раньше. От загара он становится черным, как бес, и о России больше и не помышляет. Теперь он в Заболотье полный хозяин, приказания отдает уже без колебания, работу ведет твердо и уверенно. С сенокосом давно покончено, сейчас убирают хлеб, и урожай обещает быть если и не очень богатым, то во всяком случае приличным. Породистые поросята выросли и отъелись. Правильный уход сделал свое: коровы стали давать больше молока; не один жестяной бидон катится теперь в «молочную крутилку» в Рая, принося добавку в хозяйскую кассу. Вообще Тоотс может быть вполне доволен своими летними трудами. Соседи уже не поглядывают в сторону Заболотья с презрительной усмешкой, а покачивают головой, говоря:

– Да-а, там работают как полагается. Из этого парня со временем будет толк.

Так приближается осень. Старый хозяин день ото дня все больше дряхлеет и в дождливую погоду даже, во двор не выходит. Теперь он сидит целыми днями на толстом березовом чурбаке, посасывая свою трубку и подбрасывая в плиту хворост. Иногда берет со стены доску и режет на ней листовой табак. Вот и почти вся его работа.

А молодой хозяин, как только выпадет свободное время, корчует вместе с Либле пни. Время от времени из Рая приходят «страшные» письма, в которых угрожают прекратить с ним всякое знакомство, если он сегодня же не покажется па горизонте. Таких писем у него уже собралось в записной книжке немало. Иногда в обеденный перерыв он вытаскивает их из кармана, раскладывает на столе в своей комнатушке и загадочно усмехается.

– Чудачка! Только мне и дела, что бегать в Рая.

Однажды молодой хозяин – так теперь в Заболотье называют Йоозепа – трудится вместе с Либле на лесной вырубке. Звонарь закуривает от костра цигарку и хитро подмигивает Тоотсу. Молодой хозяин это прекрасно видит, но продолжает, тяжело отдуваясь, работать. Через некоторое время повторяется та же история.

– Что это значит? – спрашивает наконец управляющий.

– Ну, – отвечает Либле, – кое-что да значит. А молодой хозяин сам все скромничает да помалкивает, будто ничего и не случилось.

– А что ж такое случилось?

– Н-да… время бежит, а счастье не минует.

– Ладно, не минует, ну и что?..

– Новостей в Паунвере – хоть отбавляй, по всей деревне звон идет, а сам-то молодой хозяин как в рот воды набрал.

– Это почему? – спрашивает улыбаясь Тоотс.

– Откуда я знаю, почему. Может, загордился. Не верится, правда, чтобы господин Тоотс чваниться стал, но… поди знай! Да-аа… Ну что ж, дело-то обернулось так, как ему и следовало. Разве я… Разве зря я столько раз говорил…

– Очень интересно, – с невинным видом произносит Тоотс, – что это за новость такая? Вечно у тебя такой разговор – вокруг да около, не поймешь, что ты, собственно, хочешь сказать.

– Да чего там понимать, – посмеивается Либле. – Дело простое, ясное. Вот женка моя никогда не верит тому, что я говорю. Сама болтает всякое, мелет что попало, а как я чего-нибудь такое же скажу – так только и слышишь: вранье! Сегодня утром схватился было за хворостину – терпенье лопнуло, дай, думаю, всыплю ей разок, А она сразу на попятный: «Все может быть, и чего тебе из-за этого драться».

– Смешно!

– Ничего смешного тут нету. Есть другие дела, и впрямь смешные. Вот хоть насчет барышни Эркья или Эрнья, той, что здесь на нашем поле зонтик свой сломала…

– Ас ней что?

– Никак ее из Паунвере не вытащить, сам папаша за ней из России приехал. Сперва было ей все скучно да скучно, а как с тыукреским Имеликом подружилась, так скучать и забыла. Черт его знает, вон какая силища у этой самой любви!

– Ну хорошо, а далеко ли это дело двинулось?

– Далеко! Все в том же самом Паунвере. Девушка уперлась – и ни в какую, об отъезде в Россию больше и слышать не хочет. Пускай, мол, старик берет с собой Имелика – тогда и она поедет.

– Гм… Это и в самом деле смешно.

– Ну, а старик-то, старый господин Эрнья, пошел, говорят, один раз в Тыукре. «Оставь, – говорит, – девчонку в покое!» А Имелик ему: «Не оставлю! Выдавай дочь за меня!»

– Ну, ну?

– Да ничего. Долго они будто бы меж собой толковали, да я же при том не был, не знаю. А дома – это кистерова кухарка рассказывала, – так вот, дома как обхватила барышня папашу за шею, и плачет, и просит, и ластится к нему! Даже кухарку за дверью слеза прошибла: и чего. Думает, старик этот так ее мучает! Барышня ведь хорошая такая: то на чай даст, то другим чем одарит кухарку, все готова отдать, что есть за душой. Ну, тут кухарка одним духом – к кистерше: «Подите хоть вы помогите барышне, пусть бы исполнилось ее, бедненькой, желание. Чего вы ее мучаете, послушайте, до чего жалостно плачет». Ну, у кухарки после этого глядишь, опять новое платье, и все такое.

– Уломали, значит, старика?

– Видать, что так. Барышня потом, говорят, и прыгала и визжала, как ошалелая, и папашу своего целовала, и тетку, а больше всего – кухарку.

– Да, да, – покачивает головой Тоотс, – Имелик – парень крепкий. Славный парень, ничего не скажешь!

– Парень, известно, крепкий, гляди, как сумел барышню в свои сети заманить, – только держись! Вот я и говорю – как пойдут здесь в Паунвере все эти свадьбы, так мне с ними со всеми и не справиться. В колокол звони без передышки, пей да гуляй без конца, без краю! А впрочем, как знать – все ли меня на свадьбу-то позовут, этакого старого крота… Н-да… что это я хотел сказать… Ну, уж господин Тоотс, думаю, позовет, по старому знакомству и дружбе.

– Гм-гм, – бурчит Тоотс, – вот куда ты метишь все время. Ему уже, видите ли, все известно.

– Господи боже мои, все Паунвере гудит, так как же мне не знать! Пасторова Лийза да служанка из корчмы мечутся по деревне, как собаки, снуют туда-сюда, будто ткацкие челноки, всех пытают: «Слышали, слышали?» Эх, молодой хозяин, да разве в Паунвере что-нибудь утаишь! В Паунвере разведают тайну даже там, где ее вовсе и не было! А этого ведь надо было ожидать. С Имеликом могло по-всякому обернуться, а ваше дело было верное.

– Думаешь, верное. Ну, если уж в Паунвере все как на ладони, не скажешь ли мне, что поделывает теперь Георг Аадниэль Кийр?

– Георг Аадниэль Кийр… – покачивает головой Либле. – Этого парня наши глаза, пожалуй, и не увидят больше. Как этакий стыд да горе пережить? Кому этот погорелый жених посмеет на глаза показаться? Я его давно уже не видел и, может, до самой смерти так и не увижу.