Лето

– Ну, из этой беды его выручу я.

– Да, выручите! Гм… Кроме того, он еще я мошенник. Мы с ним сегодня пошли на пари, он проиграл мне пятерку, а теперь отказывается, не хочет платить.

– Тогда я заплачу. Постойте, вот вам пять рублей,

– Ну да… пятерка пятеркой, но… он ведь еще и пьяница. Что вы будете с таким забулдыгой делать? Сначала Заболотье пропьет, а потом и Рая. Идите посмотрите, что он там творит на мельнице, в каморке у батрака. Пьют, буянят с аптекарем, прямо смотреть страшно.

– Такие привычки он скоро бросит, дорогой Кийр. Долго это не продлится. И все-таки он – земледелец, а не чучело гороховое, как вы.

– Как вы смеете так говорить!

Кийр выпячивает грудь и таращит глаза.

– А как вы смеете бранить моего жениха?

– Так он же мошенник и вор. Не помните разве, что он в школе с моими пуговицами проделал?

Лицо девушки заливается пунцовой краской и, подыскивая слова для ответа, ока беспомощно озирается вокруг.

– Лийде, иди ты наконец сюда, – зовет она обернувшись к дверям, – избавь меня от этого субъекта!

–Что случилось? – испуганно спрашивает младшая сестра Тээле, появляясь на пороге.

– Ничего не случилось, – бурчит себе под нос Кийр, хватает со стола пятирублевку и удаляется, с треском захлопнув за собой дверь.

– Боже милостивый! – всплескивает руками Тээле. – И откуда только такой взялся!

Письмо Арно

Получил, Вирве, твой короткий привет и каждый день перечитываю эти строки. И у меня такое чувство, будто я каждый день получаю от тебя все новые письма, все новые приветы.

Несколько дней подряд я страстно ждал от тебя новых вестей и, видя, что не приходит ни единой строки, ощущал острую душевную боль. Теперь я уже не жду – ничего больше не придет. Я не хочу в этом письме допустить ни одной фальшивой нотки, ведь ты все равно рано или поздно увидела бы, как я теряю пестрые перья, которыми украсил себя, страстно стремясь к чему-то.

Я теперь вижу яснее, чем когда-либо раньше: я обречен страдать всю жизнь. Правда, одна частица моего "я" понимает, что на свете есть дорогие тебе существа, ради которых стоит жить, близость которых даже доставляет радость; я люблю, например, своих родителей, еще нежнее люблю свою бабушку, которая мне рассказывает чудесные сказки; но другую, более требовательную частицу моего "я" это не удовлетворяет, она жаждет большего счастья, которое вознесло бы мою душу к солнечным высотам. Тщетность исканий и ожиданий и составляет трагедию моей жизни; впрочем, это могли бы сказать о себе и многие другие. Я совсем не рисуюсь, говоря: возможно, я кончу свою жизнь очень печально. Это у меня совсем не показное, я не собираюсь ничего доказывать, не думаю ни в чем винить ни людей, ни обстоятельства, и если это действительно так случится, то пусть это отнесут полностью на мой собственный счет, так же, как я сам это отношу на свой собственный счет.

Часто гляжу я на заходящее солнце, которое золотит березы на лугу, – это всегда была близкая моей душе картина, ею я любовался еще ребенком. Теперь я любуюсь ею, как милым воспоминанием детских лет, и чувствую, как вместе с заходящим солнцем исчезает надежда, так же, как с годами исчезла радость жизни. Иногда, как бы в утешение, я говорю себе: «Быть может, солнце закатилось лишь для того, чтобы с восходом принести тебе неожиданное счастье». Иной раз мне кажется – малейшая нежность с твоей стороны могла бы отогнать мою печаль, но тут же охватывает меня предчувствие: капля эта утолила бы мою душевную жажду лишь на одно мгновение, а потом снова ждали бы меня разочарование и муки.

Так и живу я – тяжелый крест для самого себя, а возможно, и для окружающих.

Иногда вспоминаются мне дни, когда мы мечтали о будущем, вернее, мечтал один я, а ты слушала, улыбаясь мягко, а порой и насмешливо. Помнишь, мы хотели отправиться в далекое путешествие, повидать чужие страны к. народы, пожить на берегу Средиземного моря, побывать на родине Жан-Жака Руссо, повинуясь только собственным настроениям. Наш багаж мы представляли себе таким же легким, как легко было у нас на сердце. Нам ничего не стоило бы в течение десяти минут покинуть место, где мы поселились на десять лет. Эта последняя мысль принадлежала тебе, и ты очень часто ее повторяла. А потом, помнишь, мы воображали, что ты – знаменитая певица, которую я сопровождаю в ее триумфальном шествии по свету. С той поры я растерял немало своих пестрых перьев. Может быть, придется их терять и в будущем. Я не мечтаю больше о далеком путешествии вместе с тобой, но часто думаю, о еще более дальнем пут и… где я буду один. Много всяких мыслей бродит у меня в голове в последние дни, но зачем говорить обо всех, выскажу лучше одну, наиболее ясную, причем нисколько не хочу тебя в чем-либо упрекать.

Предположим, наступит день, когда мы пойдем по жизненному пути вместе… Не буду ли я и тогда шагать рядом с тобой, неся тот же крест, что и до сих пор? Ты же знаешь, я презираю те маленькие радости, к которым ты так стремишься. Тебе это было известно и раньше, но ты не в силах была отказаться от них ради меня. Так расходятся наши пути. Повторяю, я далек от мысли упрекать тебя в чем-либо; может быть, здесь ясно заявляет о себе мой собственный эгоизм.

Я не в силах жить ни с тобой, ни без тебя. Вирве. Я знаю, что для меня значит расстаться с тобой, но я чувствую: еще ужаснее было бы мучиться бесконечно, следуя за тобой, как тень.

Что мне еще сказать тебе, Вирве? Или тебе уже из этих строк понятно мое душевное состояние? Я не хотел превращать это письмо в последнюю исповедь или рассказывать свою биографию; чтобы выяснить наши отношения, достаточно и того, что уже сказано, а мою жизнь ты знаешь с моих слов. Как видишь, характер мой в своем развитии не делал внезапных скачков, а повторял все тот же мотив, который помнится мне еще со школьных лет.

И все-таки… закончить это письмо мне труднее, чем было его начать. Мне кажется, будто вместе с последней написанной строчкой я расстаюсь п с тобой. Снова, вижу я березы, сияющие в лучах заходящего солнца, и чувствую, как словно коварный паук, приближается ко мне тяжелая меланхолия. Раньше я сказал: я больше ничего не жду… Нет! Все-таки жду. Хотя бы твоего последнего привета. Только что скрипнула дверь, кто-то вошел в дом, мне послышались знакомые шаги. Мое шальное воображение шепнуло мне на ухо: «Это пришла она! Именно поэтому она и не писала тебе больше, она хотела прийти сама и звонким, шаловливым смехом отогнать твои тяжелые мысли». Конечно, ты не пришла и не придешь никогда. Я не знаю, откуда послышались шаги; в доме нет никого, кроме меня, и дверь, очевидно, не открывалась. Лишь последний луч солнца играет на полу, как резвое дитя, которому неведомы ни печали, ни мучительные раздумья.

Скоро наступит ночь – все короче становятся летние дни, – тогда я уйду на межу, на край ржаного поля и буду смотреть на сверкающие звезды. Иногда я спрашиваю их, не видят ли они оттуда с высоты, где сейчас моя Вирве; иногда обманываю их, зову спуститься пониже и говорю: «Я только что получил от Вирве письмо, не посветите ли вы мне, пока я прочту его; я не стану долго вас беспокоить, здесь всего несколько коротких строчек…» Потом я вынимаю из кармана твое письмо, твой привет, и лгу звездам, лгу самому себе: «Это письмо и правда прибыло только сейчас, очень интересно, что пишет Вирве теперь». Как-то раз я взял с собой в поле скрипку и долго играл твою любимую мелодию. Моими единственными слушателями были звезды, ржаное поле и коростель. Может быть, слушателей было и больше, но я их не видел; ночи делаются все темнее. Я снова и снова повторял мелодию, которую ты так охотно слушала, и у меня было одно желание, чтобы ты тоже услышала меня.

Может быть, ты услышала, Вирве?

Я не вернусь больше в город, как возвращался каждую осень. Хочу уехать подальше от родных краев; может быть, новые впечатления заглушат боль, которую здесь я не в силах терпеть. Может быть, когда-нибудь вернусь и жизнь моя растворится в серой обыденщине, и не будет никакого трагического конца. Все возможно, ибо я наверняка растеряю в странствиях свои пестрые перья. Но что бы со мной ни случилось, пусть это считают только моим личным делом. Не думай, что этим письмом я хочу вызвать в тебе сочувствие. Нет, письмо это не просит о сочувствии ко мне, так же, как и не упрекает ни в чем тебя; оно лишь должно правдиво рассказать тебе о том, что происходит сейчас в моей душе. Вот и все.