Золотая рыбка

И все же мне было лестно, что такому человеку, как месье Делаэ, хочется фотографировать черную девчонку вроде меня.

А он уже зажег свои лампы на прищепках, поставил табурет перед белой простыней, гвоздиками прибитой к стене. Он все приготовил заранее, наверно, давно это задумал. Лицо у него было серьезное, деловитое, на лбу блестел пот: от ламп припекало. Он посадил меня на табурет и велел сидеть прямо.

Потом поставил аппарат на треноге с красным огоньком и начал фотографировать. Я слышала, как щелкает затвор. И его дыхание я, кажется слышала, тяжелое, как у астматика. Это было как-то чудно. Я его ничуточки не боялась, но почему-то сердце у меня билось сильно-сильно, будто делала такое, чего нельзя, что-то опасное.

Он перестал щелкать. Ему не нравилось, как причесана. Вернее сказать, наоборот, что я не растрепана. Головную повязку, которую Зохра заставляла меня носить, он велел снять, намочил мне волосы, обрызгав холодной водой, и высуши феном, чтобы распушить. Горячий воздух обдувал мне затылок, а по шее текли холодные капли, платье промокло. Господин Делаэ стал совсем странным, он был похож на Абеля, когда тот напал на меня в умывальне во дворе Лаллы Асмы. Пот лил с него градом, глаза сверкали, бегали, белки налились кровью. Я подумала, что его жена может войти в любую минуту, наверно, это его и беспокоило. Действительно, он даже выглянул за дверь, а потом закрыл ее и повернул ключ в замке. Вот ведь как — всем, и госпоже Джамиле, и мадемуазель Розе, и Зохре непременно надо было запереть меня на ключ. С этой минуты мне стало нехорошо. Сердце совсем зашлось, от липкого пота щипало бока и спину.

Месье Делаэ снова стал фотографировать. Он сказал что-то про мое платье, дескать, оно мне не идет, да и промокло совсем. Ему хотелось чего-то подходящего к моему лицу, дикарского чего-то, зверино-свирепого. Он расстегнул на мне платье, оголил шею. Я чувствовала, как его руки шарят по моему затылку, по плечам. Чувствовала его дыхание, отодвигалась, а он что-то делал у меня на груди, под мышками, вроде бы искал живую позу. Глаза у меня, наверно, стали злые, потому что он убрал руки, опять защелкал аппаратом и все повторял: «Вот так, великолепно, ты просто великолепна!» Время от времени он подходил ко мне сзади, расстегивал еще пуговицу, спускал платье пониже. Но теперь он до меня едва дотрагивался, только дышал в затылок.

Наступил момент, когда я не смогла больше терпеть. Меня затошнило. Я вскочила и, даже не застегнувшись, побежала к двери. Но ключа в замке не было, и я развернулась. Месье Делаэ стоял за аппаратом и, как мне показалось, размышлял о чем-то. У него было такое странное лицо, словно ему очень больно. Не помню, что я ему сказала, кажется, выкрикнула злобно что-то вроде: «Если вы меня не выпустите, я заору!» Он открыл мне дверь. И попятился от меня, точно от скорпиона. «Да что с тобой? — спрашивал он. — Что я тебе сделал? Я не хотел тебя пугать, хотел просто сфотографировать». Я не стала его слушать. Убежала прочь со всех ног. Даже с мадам Делаэ не попрощалась, так и ушла. Сердце у меня колотилось, щеки горели огнем и шея тоже, там, где этот человек трогал своими пальцами.

Деваться мне было некуда, и я вернулась Зохре. Дома никого не оказалось. Я дожидалась на лестнице. Как ни странно, она не побила меня и ни о чем не спросила. Просто я не ходила больше к Делаэ. Наверно, в тот день я и решила, что уйду, убегу как можно дальше, на край света и никогда, никогда не вернусь. И как раз в ту пору Зохра вздумала меня сосватать.

Я не сразу поняла, что у нее на уме, но обратила внимание, что, с тех пор как я перестала ходить к Делаэ, Зохра стала ко мне добрее. Она по-прежнему запирала меня в квартире, но бить больше не била. Даже стала получше кормить и вдобавок к рису, который я делила с собачкой ши-тцу, иногда давала яблоко, банан или фиников с орехами. Мало того — в один прекрасный день она торжественно вручила мне коробочку, в которой лежали золотые серьги-полумесяцы с именем моего племени, те, что похитители детей оставили на мне, когда продали Лалле Асме. «Они твои. Я припрятала их и хранила, чтобы ты не потеряла. Такова была воля матери, неужто я могу ее ослушаться?» Я никак не могла взять в толк, с какой стати она это сделала. Думала, думала и решила, что не иначе Лалла Асма явилась ей во сне и велела отдать мне серьги. Зохра была такой же суеверной, как и злой.

Мадам Делаэ несколько раз приходила за мной. Но Зохра не дала мне даже выйти к ней, да я была этому и рада. Во мне вдруг поселилась ненависть к этим людям, таким с виду красивым и изысканным, с их штуковинами для прикрытия срама и чудн ы ми фотографиями.

И потом, в дом уже захаживал тот мужчина.

Он был довольно молодой, служил в банке или что-то вроде того. Держался очень чопорно. Зохра, наверно, сказала ему, что я плохо говорю по-арабски, и он обращался ко мне на французском, таком старомодном и церемонном, что меня разбирал смех. Зохра подавала ему чай в гостиной, приносила пепельницу, чтобы он не сорил пеплом от сигарет на ковер. Сигарету свою он держал в пальцах прямо, словно карандаш, повадки у него были неуклюжие, вид простодушный.

Перед его приходом Зохра заставляла меня надевать голубое платье с кружевным воротничком, то самое, что месье Делаэ терпеть не мог и хотел с меня снять в тот день, когда фотографировал. Я приносила на подносе позолоченные чашечки и сахарницу, а господин Джамах (я сразу прозвала его по-французски господином Жаме, господином Никогда то есть) смотрел на меня добрыми глазами. Его тонкое белокожее лицо выражало сильное волнение, а садясь рядом с ним на подушки, я то и дело подмечала, как он украдкой поглядывает на мои ноги. Так продолжалось несколько месяцев, и меня стали даже забавлять эти визиты. Я играла, кокетничала, говорила намеками, чтобы он еще глубже увяз. А Абель тем временем ревновал, злился, и от этого игра мне еще больше нравилась: так я мстила ему за тот случай. Я все делала, чтобы он поверил, будто я радуюсь предстоящему замужеству. Когда он бывал дома, я подолгу расспрашивала Зохру о господине Никогда, допытывалась, много ли у него денег, какой дом, кто его родные, какая у него работа, сколько братьев и все такое.

Однажды Абель мимоходом метнул на меня полный злобы взгляд. «Ладно, недолго уже тебе здесь оставаться». Он сказал мне, что помолвка состоится в октябре. И добавил: «Ты у нас любишь гостиницы, так что это будет в гостинице на берегу моря. Зал уже заказан».

Я даже вещи собирать не стала, чтобы их не насторожить. Только рассовала по одежкам свои сбережения, все, что я украла и что заработала у Делаэ, — я прятала их под плинтусом в комнате, где спала. Монеты я положила в карманы, а бумажки зашила в блузку на животе. Серьги Хиляль прицепила к головной повязке изнутри.

Собравшись, я дождалась, когда вернется из магазина Зохра, и будто нечаянно уронила из окошка ванной постиранное белье. Я спущусь принесу, сказала я Зохре. Сердце у меня колотилось, и я думала: хоть бы она ни о чем не догадалась по моему голосу. Зохре после обеда хотелось спать. Она колебалась, но уж очень устала. И все-таки дала мне ключ.

— Не вздумай только шляться по улице!

Я не верила своим глазам: все оказалось легче легкого.

— Нет, тетя, я сейчас же вернусь.

Она зевнула:

— Закрой дверь хорошенько. И все потом перестираешь.

Я вышла на лестницу. В отместку я увела с собой собачку Зохры и заперла дверь на ключ, на два поворота. У Абеля был свой ключ, и я знала, что до вечера он не вернется.

Спустившись вниз, я пинком прогнала ши-тцу и выбросила ключ в мусорный бак. Еще и закопала поглубже в отбросы, чтобы никто не нашел. А потом ушла по пустым улицам, под ярким солнцем, неспешным шагом.

5

Первым делом, сами понимаете, я направилась на постоялый двор, к госпоже Джамиле и принцессам. Прошел уже почти год с тех пор, как полиция поймала меня. И когда я пришла к постоялом двору, ничегошеньки там не узнала. Словно землетрясение все смело. Не было ни высокой стены, ни ворот, а на месте двора, где раньше сидели торговцы, землю заасфальтировали и устроили стоянку для машин и фургонов, которые приезжали на базар. Нижние окна были заколочены или закрыты железными шторами. На втором этаже все осталось почти как прежде, только выглядел он нежилым, обветшалым, заброшенным. С фасада сыпалась штукатурка, ставни были сломаны. Под потолком галереи свили гнезда ласточки. Я стояла ошеломленная, ничего не понимая. Мне казалось что меня предали.