Диагноз

На полу он обводит тень древесного листа. Это лист сахарного клена, который заглядывает в окно второго этажа, чудесный лист с одним центральным выростом и двумя боковыми долями. Каждая из этих частей похожа на прихотливо изогнутую береговую линию с острыми мысами и закругленными бухточками. Когда налетает порыв ветра, тень на полу начинает дрожать и колебаться. Тогда он перестает рисовать и ждет. Потом начинает опять. Каждый час он рисует новый силуэт. Каждый час силуэт листа смещается в сторону на ширину ладони, обозначая на полу путь солнца по небосклону. Утром первая тень ложится на пол возле бюро. Днем, когда Билл перестает рисовать, не выдерживая соблазна сесть за клавиатуру компьютера, тень добирается до красного письменного стола. За неделю карандашные рисунки покрывают весь пол. Получается нечто связное, одна гирлянда из листьев или, быть может, один гигантский лист.

Мелисса не раз просила его переселиться на первый этаж, чтобы избавиться от ужасных перемещений по лестнице, покончить с добровольным заточением, но Билл предпочел трудности спальни, четырех стен его болезни. Именно так называет он теперь свое состояние. Это не проблема, но болезнь. Он болен. Теперь он принял это. Он болен. Его ноги превратились в обтянутые кожей кости. Руки тоже превратились к кости, но чудесным образом они пока еще способны исполнять желания мозга, которые он посылает им по больным, но действующим нервам. Лицо Билла тоже частично онемело. Ухо, подбородок, левая щека. Денно и нощно молит он Бога послать ему боль.

Он держит свинцовый карандаш настолько твердо, насколько позволяет разум, чтобы его рисунки были совершенны. Он хочет запечатлеть точную форму листа в данный момент времени. Каждый самый крошечный изгиб и зазубрину, трещинки и вмятинки. На одной доле пять мысов и шесть впадин, и каждая хоть немного, но отличается от других. У листа есть маленькое отверстие. В самой середине. Оно пропускает свет, и Билл любовно обводит и это внутреннее окошечко. Правая доля почти неприметно больше левой, левая же располагается ниже, и край ее более плоский. Он нашел асимметрию в листе, и она оказалась прекрасной в своем несовершенстве. Временами тень кажется ему рукой или маленьким личиком, и тогда Билл откатывается от рисунка, чувствуя, что вторгается в чужую интимную жизнь. Наверное, он превратился в вуайериста, который подглядывает в чужие окна. Или в просителя, предлагающего себя самого? Даже когда лист был похож на обыкновенный лист, рисование превращалось в глубоко интимный акт, настолько хорошо Билл знал очертания своей модели. Центральный отросток прям, как армейский майор. Каждая кривая линия напоминает либо бухточку, либо женскую грудь. Он так хорошо узнал лист, что мог чувствовать его, несмотря на омертвевшие пальцы, мог коснуться каждой складки, каждого острого края. Он чувствовал уколы листа на своей щеке.

По ночам ему часто снится лист, и, просыпаясь, он обнаруживает, что водит руками по деревянной спинке кровати, ощупывая его. Иногда он просыпается в холодном поту. В такие моменты ему снится не лист, а компьютер, руки носятся над спинкой кровати, которая в это время превращается в клавиатуру. Он стучит по клавишам, пытается успеть, успеть, сидя с голым белым животом перед экраном, с которого летят тысячи дротиков информации, вонзающихся в его беззащитную кожу. Или с экрана на него бросаются полчища муравьев, начинающих пожирать его кровоточащую плоть. Просыпаясь, он, дрожа, сидит на постели, уставив взор в светящиеся часы на туалетном столике.

Билл ползал на животе за тенью листа, и однажды ему пришло в голову, что он пишет на полу своего рода историю. Это же история Земли, карта ее движения. Земля движется во времени, тень движется по полу. Ничто не может быть проще. Движется Земля, и движутся тени. Земля — мать, прародительница листьев, рай, благословение. Он благословляет лист и его мать-землю, он рисует и благословляет. В своей истории он отыскивает каждую деталь и поэтому с таким вниманием присматривается к каждой кривой линии, к каждому, самому мелкому, движению. Разве это не благословение? Он стал хронистом малых и великих вещей. Может быть, именно этот лист и есть средоточие вселенной.

И так как лист постепенно, от часа к часу, меняет свое положение, то Билл подумал и о том, что по его рисункам, по их точности и строгой последовательности можно будет восстановить время и место их нанесения. Эта перспектива вселяет в него радость, доставляет удовольствие, связывает его с событиями, значение которых выходит далеко за рамки человеческого бытия. Лежа на полу, он одновременно высоко парит. Его рисунки запечатлевают и историю, и настоящий момент. Окрыленный своим новым видением, он представляет себе других людей, то, чем они занимаются в данный момент. На газовых станциях рабочие качают газ, банковские служащие меняют наши пятерки и десятки, пешеходы спешат по делам мимо высоких зданий, хозяйки варят на кухнях капусту, водители жмут на клаксоны, все суетятся в толпе, и Билл понимает, что никто из этих людей не смотрит. Никто из них даже не подозревает о развертывающейся на их глазах истории. Он, именно он, должен ее записать. Это его ответственность и его блаженство.

Наблюдая с таким вниманием за листом, Билл начал замечать и пол. Это желтый пол из широких сосновых досок. Он ничем не покрыт, так как Билл свернул и убрал ковер, и стали видны смоляные подтеки, расходящиеся в разные стороны в немыслимом разнообразии форм. В некоторых местах зернышки смолы располагаются длинными волнистыми потоками, похожими на струи дождя, прокладывающие свой путь по гладкой поверхности оконного стекла. В других местах зернышки утолщаются и расходятся лучами из одного теплого центра, извиваясь, как клубы дыма, поднимающиеся от костра. Некоторые зерна, не имея определенной формы, залегли, как острова посреди желтого моря сосновых досок. Нет ни одного одинакового рисунка. Они резко меняются при переходе от одной доски к другой. Звенящая кантата света сменяется щемящей фугой Баха в тени. Тут и там темные узлы грубо ломают рисунок. Пол — тоже вселенная, решает Билл. Он чувствует его влажную маслянистость, когда прижимается к доскам здоровой щекой. Пол — это целый мир бесконечных форм, тайных посланий и ведомых ему одному значений. Несомненно, здесь кроется еще одна история Земли и живых существ. Опираясь на эту вселенную, существует вселенная тени листа. Грифель карандаша создает связь между ними.

Потом Билл открывает, что он как наблюдатель не умеет как следует наблюдать. Он присматривается к связи между вселенной пола и вселенной тени листа и вдруг с удивлением находит, что у тени есть собственная тень. Береговая линия листа не имеет четко очерченного края, это постепенная градация, плавный переход от тьмы к свету. Внутреннюю тень окружает другая тень, гало, не такое интенсивное, волокнистое, повторяющее контуры исходной тени, но обладающее своим неповторимым и своеобычным духом. Это гало более изящно, оно похоже на тонкое кружево. Оно такое тонкое, что колышется даже при отсутствии малейшего ветерка. Мельчайшие волоконца полутени напоминают ворсинки какого-то неведомого морского существа. Биллу кажется, что эта вторая тень реагирует на малейшее движение и даже на предвкушение движения. Тень гало — это душа листа. Когда Билл делает это открытие, он хочет переделать рисунки, добавить полутень и уменьшить тьму. Но вторая тень слишком тонка; он не сможет обвести ее грубым карандашом.

Он благословляет обе тени. И благословляет себя и даже свою болезнь, ибо и она часть его самого. Если бы не она, он никогда не оказался бы на полу, таская свое омертвевшее тело, которое, изменив ему, обострило его зрение. Он стал ясновидящим, историком жизни листа. Если бы только он мог испытывать боль! Вместе с болью он ощутил бы недостающие части целого. Боль помогла бы ему лучше увидеть и понять, что именно с ним происходит. С болью пришла бы полнота жизни. Слышит ли его лист? Конечно, нет. Ведь это всего-навсего лист, хотя он и вмещает в себя целую вселенную. Но почему, почему он не чувствует боли? Что же это за болезнь, болезнь настолько жестокая, что лишает его даже боли и грядущей с ней ясности? Но нет, он все равно испытает боль, хотя ему и отказано в ней. Он режет кожу на тех частях тела, которые еще не онемели — здоровую щеку, грудь, — и он благословляет боль, роняя капли крови на рисунки, которые становятся от этого еще прекраснее, становятся похожими на багрово-пятнистые осенние листья. Он страстно хочет, чтобы каждый видел их, видел его тончайшие наблюдения и разделил с ним его молчание.