Страница 36 из 154
Увы, это оказалась всего лишь трость от старого зонта — старого, но отнюдь не старинного, такими до сих пор пользуются у нас в деревне. Спиц уже не было, ручка треснула, а в основании торчал кривой гвоздь — видно, побывал сей предмет в починке. Теперь ясно, почему он не вылезал: зацепился кривым гвоздем за какой-то камень. А я-то уже готов был сочинить грамоту от имени Мота... Ну да ничего, главное — я нашел тот самый крючок, о котором поведал мне Мот.
С каким же пылом бросился я копать дальше! Весь перепачканный известью и землей, я засовывал руку по самое плечо... Но тут мне помешали: сперва солнце, влезшее через слуховое окно и толкавшее меня в спину, а потом Гелла. Она забралась на чердак, по своему обыкновению нагая, и, застав меня в этаком виде, тотчас потребовала: — Давай, червячок, поднимайся, хватит!
Почти насильно она стащила меня вниз. Ну что ты будешь делать с этими прилипалами! Продолжу завтра.
В минуты страсти Гелла называет меня «волосатый паук», а сегодня сказала «червячок», к тому же без всяких эмоций. И впрямь голова идет кругом...
21 окт.
— Прощай, Гелла, прощай, любовь моя! — тем не менее весело кричал я сегодня вслед уходящему автобусу.
Она победила, добилась своего — я ответил на ее любовь. Мы утоляли страсть на рассвете или в полдень, а после лежали без сил, распростершись на постели, отворив окна в сад, и первые солнечные лучи или сиреневые тени играли на наших телах. Я молча гладил ее воспаленные солнцем волосы. Довольная тем, что смогла меня зажечь, она изгибалась в сладостной судороге, которая в миг апогея передавалась и мне. Так же было нынешним утром, но тут Гелла внезапно взяла с ночного столика письмо, сказала:
— Опять от Джакомо.
Больше она ничего не добавила и на сей раз не порвала письма, а, наоборот, аккуратно положила его на место. Потом молча собрала свои вещи и, наконец-то одетая, двинулась к остановке автобуса, волоча два огромных чемодана. Тем лучше, все равно бы у нас ничего не вышло. И без того меня донимает солнце, а тут еще тирания Геллы, это уже совершенно невыносимо! И в конце-то концов, не хочу я любить Геллу, я хочу любить мою девочку! На горизонте появилось несколько серых облачков, но они пока неподвижны или ползут так медленно, что пройдет еще несколько дней, пока они скроют меня от солнца. Ближе к вечеру я спустился в сад, облитый золотым осенним светом; на фоне буйно-зеленой листвы разыгрывалась битва паука со светлячком. Нет, это была не битва — светлячок, изящный и нежный, заранее был обречен. Он трепетал, вырывался из волосатых лап, но не мог улететь, всякий раз замирая под мутным паучьим взглядом. Вот так же и мой отец в давние времена смотрел на меня, а если я отворачивался, заходил с другого боку и снова заглядывал мне в лицо. Весь облик его, особенно глаза были мне так неприятны! И в результате он делал со мной все, что хотел... Вскоре паук оставил бескровную оболочку и удалился, подрагивая брюхом, точно желая срыгнуть.
Я вернулся в дом донельзя расстроенный, отворил окно в сад и плюнул, потом оросил обагренные закатным светом листья, и солнце позолотило мою струйку, разбив ее на мелкие брызги. «Ну, солнце, — вскричал я, — и ты еще смеешь упрекать меня, мучить меня?! Глупомордое солнце, лучше золоти цветную капусту, горные вершины да могильные хризантемы, а я не выйду, ничего ты от меня не добьешься!
Зачем мне такое солнце, раз оно не помогает созреть моей девочке и спокойно взирает на паука, пожирающего светлячков? Чтоб тебе навсегда потонуть в пучине, шипи себе, точно головешка в лохани с помоями!..» Конечно, я только хотел бы крикнуть такое, однако решил помалкивать: как бы не было хуже. И правда, едва я мысленно произнес эту тираду, клонившееся к горизонту солнце глянуло на меня глазами моего отца. Я в ужасе отвернулся к востоку, но оно все же высунулось, чтобы полоснуть меня по лицу еще раз. Наконец, слава Богу, оно закатилось. Гелла уехала, солнце зашло, вечер — мой. Сегодня девочка оделась довольно странно: талия стянута, плечико платья приспущено, на одной ноге чулок до колена с подвязкой, точно мушкетерский сапог. И впрямь нечто среднее между оборванкой и пираткой. Как же мне нравятся женщины, одетые пиратами или мушкетерами! Мужская одежда, что бы об этом ни говорили, держится благодаря своей жесткой форме на плечах, а женская — на нежных частях тела. Ведь не секрет: обычно какая-нибудь деталь, намереваясь нечаянно соскользнуть, непременно цепляется за выпуклую округлость, и это придает свободному женскому наряду характер в высшей степени соблазнительный. Вот и девочкино платье — зацепилось за одну грудь и обрисовало ее со всей откровенностью. Так же повел себя и вышеописанный чулок, постепенно обнажавший ногу. Не могу не добавить, что увиденные мною формы были — нет, есть — маленькие и тугие. И, глядя на нее, я понял, что единственное мое желание — обнять, прижать ее к себе.
Но когда я попытался сделать это, была уже ночь и девочка испугалась, принялась отталкивать меня, захныкала. Тут же собака, смотря на меня со всегдашним ужасом, завыла перед запертой дверью, к ней присоединилась кошка, исступленно, зловеще и хрипло мяукая. Во всем, что на меня взирало, кроме бедненьких стульев, я почуял судорожный страх. И тогда терпение мое лопнуло.
— А-а, все вы боитесь меня?! — заорал я. — Ну и пусть, чтоб вы околели, чтоб вы лопнули со страху!
Сверля глазами собаку, девочку, кошку, глупый шкап — всех, кроме бедненьких стульев, — я начал приседать, бормоча заклятие. И вдруг стал уменьшаться в размерах, а потом вытянулся как жердь. Я махал руками, точно привидение, скакал по лестнице, раскачивался, дрожал всем телом, сипя и громыхая, а под конец завладел кочергой. Все круша на своем пути, охаживал я столы, бедненькие стулья, каминную полочку, точно в дикой, воинственной пляске. «Алле-гоп!» — кричал я всякий раз, как вспрыгивал на что-нибудь высокое, к примеру на шкап. Увеличение и уменьшение моих размеров вызывало панический страх окружающих, однако я продолжал свертываться и развертываться с невероятной быстротой. И так довольно долго. Собака жалась к стене, издавая протяжный, страдальческий вой, взъерошенная кошка тряслась и придушенно шипела, а девочка?.. Девочка плакала.
Вначале она рыдала в голос, потом утихла и молча роняла слезы, едва живая от слабости и отчаяния. Сколько же слез скатилось по ее лицу! Она сидела на подставке для дров, и слезы капали ей в подол. Большое мокрое пятно растекалось внизу живота, точно масляное пятно в моей груди в день приезда Геллы. Постепенно она сникала и съеживалась, пока наконец не застыла, согнувшись вдвое, — прозрачная, опустошенная оболочка.
Пятно ее слез успокоило меня, я почувствовал невероятное облегчение и громадную радость: теперь я мог поднять ее, прижать к себе, отнести в каморку, положить на постель, дать ей что-нибудь выпить и смотреть, как слабый румянец вновь появляется у нее на лице. А тем временем украдкой коснуться груди. Какая же она слабенькая, моя девочка! Кажется, что эти маленькие упругие холмики не имеют отношения к ее телу.
Пока она спала, я копал при свете фонаря на чердаке — и опять безрезультатно.
22 окт.
Облака примчались быстрей, чем я думал. Сегодня, проснувшись, увидел серое небо: ни единого проблеска солнца, ни пятнышка тени, воздух плотный и неподвижный, ватная тишина. В такие туманные дни не ходишь, а словно плывешь (по дому, разумеется, — по морю-то вряд ли кто осмелится в такую погоду). Кстати, мне удалось поймать двух маленьких тишат, они покрыты мягким пушком и немного темней своей матери. А впрочем, надоело мне охотиться за тишиной, я выпустил их, и они тотчас скрылись в углу кухни. На чердаке я так ничего и не нашел. Увы! Зато теперь я спокоен и доволен; «море затуманится — сердце успокоится» — так гласит пословица, сочиненная мною по этому случаю.
Перевод Т. Горбачевой
СМЕРТЬ ФРАНЦУЗСКОГО КОРОЛЯ [13]
1
Clown admirable en vérité!
13
В действительности первоначально это сочинение называлось «00» — по названию места, где оно было задумано. Однако в традиции журнала «Караттери» (и читатель уже имел возможность убедиться в этом) названия округлые и пространные. Такова единственная причина, в силу которой мы были вынуждены пойти на изменение названия. «Смерть французского короля!..» — говорят у нас о какой-либо длинной и скучной музыкальной композиции. — Прим. ред. журнала «Караттери».
14
Великолепный этот клоун! ( Банвиль). Перевод с франц. А. Арго.