Страница 32 из 46
Пытаясь обратить дело в шутку, я заявляю ему, что моя компетенция в качестве чиновника министерства финансов отнюдь не распространяется на древнюю историю Франции. Он не реагирует. Он попросту ничего не слышит, только пристально смотрит мне в глаза или, вернее, глядит сквозь меня. Потом спрашивает:
— Узнаете его?
И указывает на висящий у него за спиной ветхий гобелен с изображением монаха, тот самый, что привлек мое внимание позавчера вечером.
— Это аббат Мерлем, исповедник Изабо. Он безмерно счастлив тем, что вы побывали в Центральном архиве и узнали его имя.
Я бессознательно прикусил губу — так сильно, что из нее брызнула кровь. Что же это такое, оказывается, они шпионят за мной, обложили со всех сторон, или хуже того — манипулируют моим сознанием! Психиатр был прав: они наверняка загипнотизировали меня в определенный момент, но с какой целью? И зачем продолжать эту игру теперь, когда моя проверка закончилась для них так неожиданно благополучно?
— Ну, и о чем вы сейчас думаете? — с усталым вздохом спрашивает Морис. — О гипнозе?
Отрицать бесполезно: почтальонша наверняка доложила ему о моих вчерашних подозрениях. Он продолжает:
— Если вы действительно считаете, что вас загипнотизировали, сходите к психиатру — пусть освободит вас от Изабо. Или вы уже побывали у него? Вижу, что побывали. Ладно. Слушайте, мне нечего вам сказать, кроме того, что Изабо принадлежит вам, это касается только вас, и вы можете делать с ней все что угодно, например, отослать ее назад, в башню. Гийом сгинет где-нибудь в закоулках вашего сознания, но тогда позже вам придется пройти через еще одну инкарнацию, чтобы вернуться к отправной точке… впрочем, это уже ваши проблемы.
— Прекратите меня судить, наконец! По какому праву!..
Он вдруг отпрыгивает в сторону и сердито кричит:
— Да никто вас не держит, идите себе, скатертью дорожка! Давайте, возвращайтесь к своему убогому прозябанию современного обывателя, усердного трудяги, который мирно живет-поживает в своем XX-м веке, как все, никого не трогает, исправно платит налоги и ждет выхода на пенсию, чтобы на покое дохнуть со скуки! Все мы смертны, все мы лишь временные гости на этой земле, где встречаемся с потусторонним лишь в момент похорон: приходим из небытия на краткий миг и возвращаемся туда же! Значит, вы этого хотите? Вправду хотите?
Я пытаюсь дать ему отпор взглядом, поскольку меня покидает дар речи. Приступ отчаяния, сжавшего мне горло еще в самом начале его пылкой речи, притупляет обиду.
— Но есть другое решение: вы перестаете считать нас коварными заговорщиками, принимаете как должное победу, одержанную вами над шестью веками адских мук, и делаете для исповедника то, что вам удалось сделать для Изабо. Это не мы вами манипулируем, Жан-Люк: это вы нас освобождаете!
Я молчу, я покорно киваю, потрясенный незнакомым чувством безоглядного доверия, собственного могущества и покровительственной гордости. Положение обязывает: а мое положение, вероятно, зовется долгом знатного феодала, и это сознание пьянит мою душу. «Защищать и служить»— вот девиз рыцарей рода д'Арбу. Другое дело, как они им распорядились.
— Слушаю вас, — говорю я Морису.
Он делает глубокий вдох, нервно приглаживает жиденькие спиралевидные волоски на лысине, которые тотчас опять встают дыбом, оборачивается к гобелену и начинает тараторить:
— Итак, узнайте, что аббат Мерлем благодарит вас за то, что вы начали освобождать Изабо, но, с одной стороны, для вас главное — не останавливаться на полдороге, а с другой, жизненно важно, чтобы вы, во имя спасения его души, возобновили отношения со своим отцом.
Я бесстрастно напоминаю ему, что являюсь подкидышем.
— Простите, я имел в виду отца Гийома, — уточняет он, неожиданно смягчив тон. — Это был весьма влиятельный сеньор, с которым аббата Мерлема связывала тесная дружба. Он имел возможность оказать давление на отца Изабо, чтобы помешать тому замучить ее исповедника, но не сделал этого. Душа Мерлема истерзана этой неблагодарностью — не забудьте, что, отрицая под пыткой ваши отношения с Изабо, исповедник спас вам жизнь! — и это было самое малое, чем ваш отец мог ему помочь, но не потрудился сделать это.
Во мне вдруг вскипает гнев, но он властным жестом пресекает мою попытку прервать его.
— Только вот в чем проблема с духом вашего отца: его удерживают на земле угрызения совести. Ему стыдно за свое ослепление, он был уверен, что его друг Мерлем донес на вас, став виновником вашего бегства и заточения Изабо. И теперь мои информаторы просят вас рассеять это недоразумение, передав исповеднику извинения и сожаления вашего отца и заверив, что аббат простил ему свою мучительную смерть. Вам ясно?
Мой приступ ярости бесследно прошел. Вместо того чтобы отреагировать нормально, то есть откреститься от всех этих средневековых разборок, я слышу собственный шепот:
— И как же я могу это сделать?
— Молитесь. А если вы неверующий, то выберите место, которое вам по сердцу, сконцентрируйтесь и передайте это послание. Вот и все, что от вас требуется.
— Но… почему именно я?
— Распутать узел может лишь тот, кто его завязал. Это кармический закон. Мы можем на вас рассчитывать?
Его лицо озаряется широкой улыбкой. Он протягивает мне руку и тискает мои пальцы с подчеркнутой признательностью, словно расценил мое молчание как знак согласия. Почему в эту минуту у меня в памяти всплывает образ потомка Гийома — сутенера и сидельца Мюлузской тюрьмы? Предположим, я рассею пресловутое «недоразумение» XV-гo века — не отзовется ли это каким-нибудь образом на сегодняшней реальности?
— Ну вот, а теперь ты должен приободрить Луи. Знаешь, он прямо млеет от своих вонючих предков. Мы ведь можем теперь перейти на «ты», правда? Я ведь уже оправдан по всем статьям.
Я плетусь за ним следом, даже не пробуя сопротивляться. И, однако, мне больше не кажется, что мной манипулируют, что всему виной гипноз. Если он и существует, то это самогипноз — мояволя, моерешение довести до конца взятую на себя миссию. А Морис и его друзья — всего лишь посредники между прошлым и настоящим, хранители тайны, вставшие на моем пути так же, как и хранители моей безопасности — Мартинес, Лаказ, Совенарг, — чтобы напомнить мне, откуда я родом, в чем состоит мой долг, и что я еще в силах исправить. Только я один должен решить, к какому лагерю примкнуть и как сделать выбор между долгом и бегством.
Теперь я знаю: на меня воздействовали не их происки, меня притягивала сама эта история. Безумная любовь с первого взгляда, родившаяся шестьсот лет назад, отозвалась в моем сердце невообразимым эхом, обожгла буйным пламенем страсти, чью прелесть и чью темную сторону я познал прежде, чем измерил все ее печальные последствия. И пусть в моих жилах течет — или не течет — кровь рыцаря Гийома, но память о его судьбе нашла себе свободный уголок в моей душе и поселилась там навеки. В своей ипостаси Жан-Люка Тальбо я ничего не создал. Не посадил дерево, не построил дом, не родил сына. Сперва перенес сиротство, предательства, безразличие, разочарования, потом только и делал что проверял и подозревал, карал или миловал, и от всего этого очерствел вконец. Возможность исправить горе, причиненное средневековым соблазнителем, даже если меня с ним ничто не связывает, станет, может быть, первым достойным деянием в моей жизни.
Затаив дыхание, я вхожу в комнату с резными панелями, откуда позавчера вечером меня так злобно изгнала неведомая сила. Луи де Гренан лежит в кровати под балдахином, его мертвенно-бледное лицо резко выделяется на сиреневой подушке. Он дрожит от озноба, обливается потом, его пальцы судорожно сжимают распятие. Почтальонша и родители Мориса Пикара горестно смотрят на больного, стоя треугольником в звезде Давида, выложенной на паркете крупной солью.
— Ну, простите же, если хотите освободиться, простите! — кричит больной в пустоту, корчась от боли. — Вам вернут честь не наши страдания, а наша любовь! Вы слышите? Позвольте же мне любить, черт подери! Чем сильней вы меня терзаете, тем дольше будете томиться в плену… Гийом, это ты? Подойди скорей!