Страшила

Когда мы разговаривали с ним по телефону, а рядом стояла Ванда Сессамс, он пел совсем другие песни. Я хотел напомнить ему о том разговоре и его обещании сотрудничать, но, заметив, как он метнул через плечо взгляд на сидевшего в соседней секции адвоката, понял, что эти его слова предназначаются, возможно, не столько для моих ушей, сколько для ушей этого парня.

— Несомненно, — сказал я, вместо того чтобы возмутиться. — И я знаю, что у вас имеются правила, призванные дозировать информацию такого рода, сообщаемую третьей стороне.

— Очень хорошо, что вы это понимаете. И мы, думаю, отлично с вами сработаемся, если вы будете демонстрировать подобное понимание и впредь. Я буду отвечать на ваши вопросы, но на данной стадии расследования имею полное право придержать важную информацию, касающуюся, например, основополагающих документов или улик.

Сказав это, он еще раз бросил взгляд на своего коллегу в соседней секции, чтобы удостовериться, что тот сидит спиной к нам, после чего торопливо протянул мне небольшое, похожее на тренерский свисток устройство для хранения электронных файлов, известное под названием «флешка».

— Вам бы хотелось получить данную информацию из прокурорского офиса или из полиции? — спросил Мейер.

— А кто из прокуроров занимается этим делом?

— Поначалу его передали Розе Фернандес, специализирующейся на несовершеннолетних преступниках. Теперь, однако, прошел слух, что парня будут судить как взрослого, так что ситуация с прокурором может измениться.

— Надеюсь, вы выразили протест в связи с перемещением этого дела из ювенального суда во взрослый?

— Разумеется. Моему клиенту всего шестнадцать, а школу он перестал регулярно посещать лет в десять-двенадцать. Таким образом, он является незрелым субъектом не только с точки зрения возраста, но и с точки зрения умственного развития, которое не соответствует даже уровню шестнадцатилетнего подростка.

— Полиция, однако, утверждает, что преступление совершено умело и дерзко, а также имеет в качестве составляющей извращенную сексуальную компоненту. Иначе говоря, жертву, прежде чем убить, изнасиловали, после чего совали в ее природные отверстия инородные предметы. Подобные действия напоминают пытку.

— То есть вы склоняетесь к тому, что мой подзащитный виновен?

— Полицейские сказали мне, что он во всем признался.

Мейер ткнул пальцем во флешку, которую передал мне.

— Верно, — согласился он. — Полиция так именно и сказала. Но по этому поводу мне тоже есть что сказать. Так, мой опыт свидетельствует, что если вы сажаете шестнадцатилетнего подростка на девять часов в одиночную камеру, не кормите и не поите его должным образом, лжете ему относительно существующих против него улик и не позволяете переговорить с кем-либо из взрослых — ни с бабушкой, ни с матерью, ни с адвокатом, ни с кем, — то он в подавляющем большинстве случаев готов признаться в чем угодно, лишь бы его после этого выпустили из камеры. И еще одно: меня беспокоит вопрос, в чем именно он признался, ибо моя и полиции точки зрения по этому поводу коренным образом расходятся.

Я с минуту молча смотрел на него. Наша беседа хотя и казалась мне весьма интригующей, становилась тем не менее все более загадочной. Мне было необходимо отвезти Мейера в такое место, где он смог бы говорить совершенно свободно.

— Не хотите ли выпить кофе?

— К сожалению, у меня нет для этого времени. Кроме того, я не могу обсуждать с вами все детали этого дела, о чем и поставил вас ранее в известность. Все-таки мы имеем дело с подростками, хотя государство часто об этом забывает. И самое интересное то, что прокурорский офис, собирающийся предъявить моему клиенту обвинения как взрослому человеку, насядет на моего босса и меня, если мы позволим себе нарушить правила, связанные с ограничениями в обсуждении ювенального дела. Впрочем, я не сомневаюсь, что у вас в полиции есть источники, которые быстро восполнят этот пробел.

— Несомненно.

— Вот и хорошо. Ну а теперь, если вам необходимо узнать мое мнение относительно этого дела, я скажу, что мой клиент — кстати, согласно правилам я не имею права обнародовать его имя — почти такая же жертва этого преступления, что и Дениз Бэббит. Конечно, главной пострадавшей в этом деле по праву считается Бэббит, так как именно она потеряла жизнь, это не говоря уже о том, что ее убили с невероятной жестокостью. Но и мой клиент пострадал, так как его лишили свободы и посадили за решетку за то, чего он не делал. Думаю, я смогу это доказать, когда начнутся разбирательства в суде, и будет ли это взрослый суд или ювенальный, по большому счету не имеет значения. Короче говоря, я буду защищать своего клиента изо всех сил и до последней возможности, поскольку считаю его невиновным.

Заявление Мейера показалось мне основательным, хорошо продуманным и аргументированным, так что лучшего и желать не приходилось. Тем не менее общение с адвокатом несколько меня озадачило. Мейер определенно нарушил правила, тайно передав мне флешку с некоей дополнительной информацией, и мне оставалось только гадать, зачем ему это понадобилось. Я лично видел его первый раз в жизни и никогда ничего не писал о нем, так что говорить о взаимном доверии или даже приязни, которые, бывает, возникают между автором и героем его статьи или очерка, не приходилось. Таким образом, напрашивался вопрос, ради кого, если не ради меня, Мейер пошел на нарушение правил? Ради Алонзо Уинслоу? Мог общественный защитник с портфелем, набитым папками с делами несовершеннолетних преступников, искренне верить в то, о чем только что говорил? О том, в частности, что Алонзо совершенно невиновен и даже является в этом деле жертвой?

Тут мне пришло в голову, что я зря теряю время. Следовало как можно скорее вернуться к себе в офис и посмотреть, какие сведения содержит неожиданно полученная мной флешка. Очень может быть, что я найду в этом маленьком электронном носителе информации ответы на все интересующие меня вопросы.

Я протянул руку и выключил свой маленький магнитофон.

— Благодарю за содействие.

Говоря это, я подпустил в голос саркастические нотки, с тем чтобы их различил сидевший в соседней секции адвокат. Потом я откланялся, подмигнул Мейеру и вышел из комнаты.

Вернувшись в зал новостей, я сразу направился к себе в ячейку, даже не удосужившись подойти к «запруде» или заглянуть в загончик Анджелы Кук, чтобы узнать, там ли она. Подключив флешку к компьютеру и выведя информацию на дисплей, я просмотрел названия хранившихся в ней трех файлов. Они назывались: «Общие документы», «Документы по аресту» и «Документы по факту признания». Третий файл был самый объемный. Я открыл его для первоначального ознакомления, с некоторым удивлением обнаружив, что признание Алонзо Уинслоу и прилагающиеся к нему документы насчитывают в общей сложности 928 страниц, после чего снова закрыл, предварительно сохранив в памяти компьютера. Я предположил, что раз в название файла входит слово «признание», то это скорее всего не материалы допросов из полиции, а переданные Мейеру документы из прокуратуры. Нынче миром правит электроника, поэтому меня нисколько не удивил тот факт, что девятичасовой допрос подозреваемого был передан в прокуратуру, а из прокуратуры ушел к защитнику в электронном формате. Распечатывать все эти 928 страниц на бумаге слишком накладно — да и хлопотно, если учесть, что у полиции и прокуратуры в разработке тысячи подобных дел. Если же Мейеру понадобится впоследствии печатная версия документов, то распечатывать их ему придется за свой счет, но это, как говорится, его трудности.

Сохранив файлы в памяти своего компьютера, я отправил их по электронной почте в копировальный центр газеты, чтобы при необходимости иметь под рукой нечто более осязаемое, нежели эфемерные строчки на дисплее. Я лично всегда предпочитал держать в руке бумажную копию той или иной статьи или репортажа, нежели дискету с их электронным аналогом.

Изучать документы я решил в том порядке, в каком они находились на флешке, хотя в общих чертах был знаком с предъявленными Алонзо Уинслоу обвинениями и примерно представлял себе процедуру его ареста. Первые два документа как бы закладывали фундамент для его последующего признания, каковое я считал основополагающим для своего репортажа.