Час зверя

— Вам помочь?

— А-а-а! — протянула она, уставившись на чудовище. — А-а-а-а! — Забыв про боль, как была, на четвереньках, Нэн быстро поползла прочь. Наткнувшись на стену, ухватилась за нее, поднялась на ноги; дыхание прерывалась. Оборотень стоял неподвижно, посверкивая красными глазами. Нэнси, хромая, неуверенно поплелась дальше, по Лексингтон-авеню к 22-й улице. Изредка оглядывалась на него, выставляя вперед руку, чтобы не приближался.

Оборотень равнодушно пожал плечами, запихал руки в карманы джинсов и направился к 21-й улице, где толпились все копы. Нэнси остановилась, следя, как он удаляется. Она уже добралась до угла. Сердце стучало, молотом отдавало в голову. Увидела, как оборотень присоединяется к мумии фараона и чудищу, порожденному Франкенштейном. Все трое дружно вошли под купол бело-красных огней.

Нэнси перевела дух и, приподняв голову, осмотрела нависшее над ней здание. Вот окно, в которое она выпрыгнула, — все еще открыто. Кружевная занавеска выбилась наружу, терзаемая порывами ветра. Отец высунул голову. Нэн различала серебристые волосы. Приподняв руку, он указывает на карниз, по которому она прошла, и дальше — вдоль здания, в сторону низкой крыши, куда она свалилась.

«Но ведь он вовсе не мой отец! — припомнила Нэн. — Мой отец умер. Давно, когда я была маленькой».

Рядом с отцом показался полицейский, совсем молоденький, над губой редкие усики. Тоже высунул голову из окна, пристроился рядом с седовласым мужчиной. Проследил взглядом вдоль карниза, как советовал ему отец Нэнси Кинсед. Нэнси, притаившись внизу в переулке, смотрела на них. «Еще миг, — подумала она, — и полицейский глянет вниз». Глянет и заметит, где она стоит. И все же она не двигалась с места, ей не хотелось шевелиться. Завороженно уставившись на окно, она представляла себе укрывшуюся за ним спальню. Мягкую, накрытую одеялом постель. Зеркало. Фотографии смеющихся девушек-подружек. Ей так не хотелось уходить…

Нэнси вздрогнула, словно просыпаясь. «Оливер», — подумала она. Иди, иди, иди же. Пора… пора идти.

Седовласый все продолжал указывать пальцем — патрульный, стоявший рядом с ним, смотрел теперь вниз, обшаривая тренированным полицейским взглядом фасад здания. Он может заглянуть в проулок. Он заметит Нэн.

Нэнси колебалась не более секунды. «Ладно, — решила она. — Прощайте. Прощайте все».

Повернувшись, девушка побежала прочь неровной, спотыкающейся походкой. За угол, в ночь, во тьму. К Оливеру.

Вот-вот начнется парад. Густая толпа на Шестой авеню сплотилась в единую массу. Люди забили проулки, надавили на голубые полицейские ограждения. В масках, в капюшонах, с лицами, блестящими от грима, они оглядывали улицу, посасывая пиво из бутылок, ждали участииков карнавального шествия. За спинами толпы, по узенькой полоске тротуара, струился людской поток, растекался густым желе между зеваками в центре улицы и торговцами по краям. Шорох и шум толпы перекрывали вопли разносчиков, предлагавших маски на батарейках, окруженные призрачным сиянием, и картонные трубы, чей рев сотрясал ночное небо.

Перкинс выбрался из бабушкиного дома и всмотрелся в происходящее. Остановившись под одним из навесов, беззвучно выругался. Несколько лишних минут ушло на то, чтобы вырваться из цепких ласковых рук старухи. Уже почти семь. Чтобы добраться домой, придется проложить себе путь через толпу.

Не важно. Надо вернуться к Заху. Он и так чересчур надолго покинул брата. Полиция могла уже обнаружить его убежище. Полиция, или ФБР, или тот, кто убил Нэнси Кинсед.

Перкинс пустился в путь, присоединившись к бурливому потоку разнаряженных зрителей, вливавшихся в мутноватую людскую реку. «Они убьют его, — мысленно повторял он, глядя в одну точку. — Убьют, чтобы свалить на него убийство Нэнси Кинсед». Надавив плечом, пробивал дорогу в толпе. Забыл о черной пустоте в желудке, о предчувствии, облаком туманившем голову, двигался, и двигался, разгребая тугие волны человеческой плоти.

Пора возвращаться к брату.

В темной комнате, посреди книжных завалов, колоннад и пизанских башен из многих томов, Зах опустился на колени, коснувшись рукой холодного пола. Маленькое мускулистое тело целиком погрузилось в тень, руки сцеплены под подбородком. Склонил голову, зашевелил губами. Не произнося ни слова, Зах взывал к Иисусу.

«Пусть Олли вернется вовремя», — молил он. Все пропало, если Олли не придет, не выручит Заха. Он больше не прикоснется к наркотикам, никогда, честное слово, пусть только Олли вернется. Зах готов поклясться. Конечно, он давал такую клятву и раньше, но на этот раз он сдержит свое обещание. «Пожалуйста, пожалуйста, только не в тюрьму. Только не это, сладчайший Иисус.

Дай мне хотя бы шанс убедить полицию, что я не виноват. Это не я. Не я. Пожалуйста…»

Он крепче сомкнул глаза и погрузился в притаившуюся под веками темноту. Зах старался очистить свой разум от всего, даже от этой молитвы. Пытался предстать перед Всевышним совершенно пустым, совершенно свободным. Бог сам войдет в него. Зах терпеливо ждал, когда он наполнится мощью Господа. Он будет един с Богом. Его воля и воля Заха.

Но разум не повиновался, он не мог очиститься. Даже в темноте, даже с закрытыми глазами… столько подробностей, столько мелкихподробностей… Они заполонили сознание, словно термиты, подточили сосредоточенность. Голоса, доносившиеся из открытого окна. Дуновение ветерка, свежий позднеоктябрьский ветер, пропахший палым листом. Крики, смех на улице, а теперь еще и музыка, музыка карнавала.

— Черт побери! — хрипло пробормотал Зах.

И плач младенца. Где-то неподалеку. Впивается в мозги, проедает насквозь, не дает покоя. Где-то совсем рядом плачет и плачет без умолку ребенок.

На фоне багрового неба высились башенки библиотеки, серебристая кровля вбирала городские огни и белый свет полновесной луны. Внизу с обеих сторон пустынную, замершую в ожидании улицу затопила огромная толпа. Множество людей двигались согласованно: кто в центр — по восточной, кто из центра — по западной стороне улицы, словно заранее уговорились. Полицейские прохаживались вдоль ограждений. У подножия баррикад пристроились дети с лицами, вымазанными косметикой или скрытыми под звериными масками. Ребятня с жадностью впитывала в себя происходящее.

Перкинс прошел по 12-й улице, выбравшись на западную сторону как раз у стен родной библиотеки. Пробившись в поток, направлявшийся прочь от центра, он втянулся в людскую волну. Со всех сторон к нему прижимались тела, перекрывая путь вперед или назад, плечи касались его плеч; теплое дыхание, запах пота, пивная вонь хлынули в ноздри. Перкинс заработал локтями, пробивая себе дорогу, но плотная масса не поддавалась, увлекая его за собой. Мимо нависшего над ним фасада замка-библиотеки, мимо пожелтевших платанов, мимо магазинов с их полосатыми навесами, выставленными на витрину картонными черепами, зловеще усмехающимися ведьмами. Шаг за шагом Перкинс продвигался в сторону дома, а внутри него приподнимала голову, расправляла крылья черная летучая мышь — вот-вот взлетит.

Быть может, добравшись домой, он обнаружит, что в квартире пусто, или же застанет Заха уже мертвым, худенькое тело брошено на кровать, повсюду кровь, а голова…

Смотри, что они сделали с моей головой, Олли!

Проклиная все на свете, Перкинс пробился в щель между двумя женщинами. Хватит фантазировать. Надо расталкивать, расталкивать людей. Вытянув шею, Перкинс ухитрился увидеть море людских голов — все спешат в ту же сторону. Вон там его улица, Корнелия-стрит. В нескольких метрах впереди.

И тут начался карнавал.

Сказочная процессия двинулась вверх по 6-й улице. Впереди, высоко задирая ноги, шагал диксиленд — Перкинс уже различал заунывный плач рожков. Он видел сверкающий медью кларнет, отражавший свет фонарей и отбрасывающий во все стороны золотых и зеленых зайчиков. Позади и выше оркестра мчались, приплясывая на ветру, скелеты динозавров; драконы из папье-маше извивались в руках несших их сказочных персонажей. По краям процессии скакали клоуны — они забегали во все уголки, осыпая зрителей пригоршнями конфетти. Дружный крик восторга вырвался из тысяч уст, когда шествие достигло толпы. Оно надвигалось на Перкинса, точно морская буря. Вовсю трубили картонные трубы, вопили продавцы накладных носов. Толпа сомкнулась вокруг поэта.