Час зверя

Глянул вперед. Там, темнея на фоне вечерних сумерек, высилось среди окружавших его деревьев игравшее шпилями и башенками, кирпичиками и витражами здание Джефферсоновской библиотеки.

— Что же мы наделали, сестренка! — пробормотал он, когда все закончилось. Вновь он сидел на краю кровати, и теперь уж ему пришлось прятать лицо в ладонях. Извивался от стыда так, словно пытался вылезти из собственной кожи, бежать от угрызений совести.

— Ох, Олли. — Она тоже села, простыня свесилась с груди. Положила руку ему на плечо. Перкинс отвернулся.

— Я хотела тебя, — тихо продолжала она. — Очень хотела. Правда.

Перкинс едва не велел ей заткнуться. Скорей бы убраться подальше от нее. Девушка прислонилась лицом к его спине, потерлась теплой щекой о его кожу.

— У меня все перепуталось, — пожаловалась она, — все, что он делал. Что говорил. — Оливер слышал, как она всхлипывает, вдоль его обнаженного позвоночника поползла слезинка. — Понимаешь, он такой мудрый, он все проницает, и вдруг… то, что он заставляет меня делать… — Мурашки побежали по спине. Черт бы ее побрал. Оливер чувствовал себя дерьмом: как он обошелся с братом. Черт бы ее побрал! Он сидел неподвижно, съежившись, погрузившись в молчание. А она продолжала: — Иногда мне кажется, больше я не выдержу, конец. Я стараюсь все понять, но он, видишь ли, он достиг такого уровня, оторвался от меня, от всех, и все это…

— Хватит! — рявкнул Перкинс. Голос прозвучал угрожающе, жестче, чем он хотел. — О чем ты? Замолчи! Не смей все сваливать на него.

Девушка отшатнулась. Оливер поглядел через плечо: она таращилась на него широко раскрытыми, полными слез глазами.

— Я не хотела… не хотела… ты сам видел, в каком он состоянии…

— Замолчи! — Черт бы все побрал. Перкинс стряхнул с себя простыни, поднялся, совершенно голый, с кровати. — Парень взялся за наркотики, вот и все, тут и говорить больше не о чем. Господи, ему нужно помочь, только и всего. И поменьше твоего астрального дерьма.

— Оливер, неужели ты не понял…

— Между прочим, он не увлекался всем этим вздором, пока не повстречался с тобой, Тиффани. — Он постарался произнести эти слова как можно тише, но лицо Тиффани развалилось на куски, словно он нанес ей смертельный удар. Перкинс почувствовал дурноту, от жалости гнев в нем только нарастал. — Забудь про свою космическую темницу, очищение ауры, расширение-углубление-повышение астрального уровня. К чему это ведет?

— Но это не я…

— Разве ты не к этому стремишься? Разве ты не этого добиваешься от него?

Тиффани смотрела на него, медленно качая головой.

Губы у нее затряслись.

— Господи, Оливер! Господи, почему ты так жесток со мной? — Она уронила голову и разревелась по-настоящему. — Господи, Господи! — Опрокинулась на спину, обеими руками схватилась за лицо, отчаянно всхлипывая. — Ты не понимаешь. Ты ничего не понимаешь, Оливер, ничегошеньки. Уходи отсюда, убирайся к черту! Пожалуйста, уходи. Пожалуйста!

Тут он потерял ее из виду. Скрылась в тени библиотеки. Стоило ему на миг перевести взгляд на темный рису нок поверх расписного стекла. На одну секунду Перкинс припомнил, что собирался вечером прийти сюда, в свой кабинет, попытаться что-то написать, на худой конец — полюбоваться парадом. И тут он подумал, сам того ожидая, не понимая, не вкладывая никакого значения в мысленно произносимые слова, что уже не сможет вернуться. Он больше не станет писать стихи. Замолчит навеки. Навеки.

Когда же он вновь оглядел сгустившийся людской поток, текущий во всех направлениях, сбивающийся в пену, синяя бейсбольная кепочка исчезла. Тиффани скрылась.

Перкинс ринулся вперед. Яростно продрался сквозь толпу. То протискиваясь, то толкаясь, выбрался на угол 12-й Западной улицы. Тут он видел ее в предыдущий момент. Заглянул в переулок. Скользнул взглядом вдоль кирпичных фасадов, поверх пожелтевшей листвы. Здесь тоже перекрыли движение транспорта, люди шли и по мостовой, и по тротуару под фонарями, порой ныряя в тень. Тиффани нигде не видать. Перкинс застыл, высматривая ее, сердце бьется толчками, мысли путаются.

И тут, ощутив на языке легкий привкус страха, Перкинс сообразил: это бабушкин дом. Прямо перед ним — бабушкин дом. Тиффани вошла туда. Она направлялась к бабушке.

Перкинс шлепнул кулаком по раскрытой ладони и вновь бросился вперед.

— Сука! — прошипел он и помчался сломя голову. — Сука, сука!

В сумеречном свете здание внезапно выросло перед глазами Нэн. Широкий кирпичный фасад, отделанный алебастровыми карнизами и балкончиками. Цепляясь за карнизы, перебрасывая ногу через ограду балкона, горгульи карабкались на крышу, смотрели вниз на Грэмерси-парк. Усмехающиеся, болтливые человечки-провокаторы. Дразняще высовывают язык, закатили глаза до белков.

Нэнси стояла на тротуаре под ними. Дрожала в своих лохмотьях. Поверх каменных чудищ уставилась на угловое окно, окно своей комнаты. Там темно. Дома никого нет. Нэнси глядела в одну точку до тех пор, пока не помутилось зрение. Она покачнулась. Слабо, отдаленно расслышала детский смех. Матери, подгоняя своих разряженных сорванцов, обходили металлическую ограду небольшого парка. Нэнси с завистью прислушивалась к их воркованию. Прикрыла глаза. Снова дурнота. Устала. Боже, как она устала! Если удастся подняться наверх, войти в родной дом, улечься в собственную постель… она уснет, проспит сутки, месяц… Прохладные простыни обовьют тело, чистая наволочка под головой. Надежная тяжесть — мамочка присела в ногах кровати. Мама поет детскую песенку.

Вновь покачнулась, едва не опрокинулась навзничь, но успела широко раскрыть глаза и распрямиться. Надо держаться. Надо взять себя в руки, иначе она никогда не попадет в дом.

Здание высилось на углу 21-й и Лексингтон-авеню. Вход со стороны 21-й, напротив парка. Тяжелая деревянная дверь приотворена, но там караулит привратник, остроглазый ирландец, лицо точно топором вырублено, тело — металлическая пружина. Сидит у самого входа на трехногой табуретке. За четверть часа ни разу не сменил позу.

Нэнси искоса поглядела на него, мигая, чтобы не заснуть. «Может быть, просто подойти к нему», — полусонно размышляла она. Просто подойти и сказать: «Привет, я Нэнси Кинсед, меня сегодня зверски убили, и мне необходимо переодеться. Родители дома?»

Нет, лучше не стоит. Если он тоже не признает ее, если он вызовет полицию… Больше у нее сил не хватит. Она не сумеет скрыться в очередной раз. К тому же больше ей и бежать-то некуда.

В любом случае, привратнику скоро придется сойти с места. Это Нэнси знала наверняка. Он ведь отвечает еще и за лифт. Она помнила это или ей казалось, что помнит. Если она сумеет простоять достаточно долго, кто-нибудь позвонит сверху. Тогда привратник оставит свой пост и поднимется на лифте за жильцом.

Слегка покачиваясь, Нэнси выжидала. Она чувствовала, как утекает время. Тьма обрушилась на нее, точно ливень.

— Поздно, поздно, — бормотала она. — Скоро восемь. Медлить нельзя. У меня свидание. Я должна попасть туда в час зверя.

Потоки сумерек смыкаются над головой. Нэнси тонет. Иисусе, неужели только сегодня утром она исчезла с лица земли? Бежала по подземным коридорам, попалась копам, врезала врачу по яйцам, сражалась с вооруженным револьвером безумцем там, внизу, на путях, и вдруг поняла, что она — убийца, а потом выяснилось, что на самом деле ее саму убили. Господи, что за денек! Веки слипались. Умиротворенно покачиваясь, Нэнси усмехнулась. Холодный октябрьский ветер колышет обрывки одежды, по обнаженным рукам бегут мурашки.

Внезапно ее глаза широко раскрылись. Изнутри дома донесся звонок: вызов лифта. Нэнси увидела, как привратник со вздохом поднялся с табуретки и потянулся. Затворил входную дверь. Сквозь стекло в двери Нэнси следила, как привратник пересекает холл. Выждала еще мгновение, сердце заколотилось, потом оглянулась. Детей уже нет. Мимо парка бредут лишь вампир с подружкой, обнимаются, проходя под старыми железными фонарями. Нэнси направилась к зданию.