Час зверя

Перкинс, склонившись над столом, обеими руками поддерживал свою голову. Он чуть было не зевнул во всю глотку.

— А я-то думал, у нас нет республиканцев, — заметил он, косясь на заплеванный белый кафель на полу.

— В Нью-Йорке нет, — возразил Муллиген, угрожающе приподнимая палец, впрочем, этот жест к Перкинсу не имел отношения. Он погрозил пальцем белой стене и продолжал с неистощимым, убийственным терпением: — В Нью-Йорке республиканцев нет. Зато их полным-полно в Вашингтоне. Целая куча, куда ни плюнь — одни республиканцы. И некоторые из них вовсе не хотят, чтобы Фернандо Вудлаун стал губернатором, поскольку его бесчестное намерение подоить штат ради собственной наживы схлестнулось с их бесчестным намерением подоить штат, но уже ради своей, республиканской выгоды. Так что эти республиканцы поручили ФБР рыть землю носом, пока те не разнюхают насчет Фернандо что-нибудь эдакое, что положит конец его надеждам и притязаниям ка губернаторское кресло. И вот весь год тут околачиваются какие-то придурки из ФБР, встречаются с темными личностями — из тех, кто и ночью не снимает темных очков, но им так ничего и не удается раздобыть, поскольку Фернандо никогда не преступает законы — по крайней мере, законы человеческие.

— Господи, Муллиген, — простонал Перкинс, все еще нависая над столом и стиснув обеими руками виск и. — Послушайте, вы меня просто убиваете. Я сдаюсь, я готов признаться в чем угодно. Можете вы наконец перейти к сути дела?

Муллиген со стуком уронил ноги на пол. Перкинс поднял взгляд, наблюдая, как детектив встает, вновь запихивая кулаки в карманы военной куртки. Полицейский шагнул к нему, круглое личико лишено всякого выражения. Перкинс невольно выпрямился на своем пластмассовом сиденье. Нагнувшись над ним, Муллиген вновь замигал веками, полускрытыми очками в проволочной оправе.

— На прошлой неделе ко мне явилась на прием молодая женщина, — сказал он, — Нэнси Кинсед. Она не хотела обращаться в полицию, но она боялась и не понимала, кого еще можно попросить о помощи. Она испугалась, потому что ей показалось: босс, Фернандо Вудлаун, пытается вовлечь ее во что-то противозаконное, во что-то по меньшей мере странноватое, а то и опасное. Родителям она не призналась, потому что они прямо-таки молятся на Вудлауна и не разделили бы ее страхи. Больше ей ничего не оставалось, кроме как прийти ко мне.

— Ладно. С этим ясно, — откликнулся Перкинс, весь обратившись в слух. Он уже начинал побаиваться, видя над собой бесстрастное круглое личико, по-совиному хлопающие веки. Муллиген подошел вплотную, и Перкинс припомнил, с какой скоростью детектив двигался, когда швырял на стол фотографии. Этот парень опасен, нет сомнения. Он вовсе не забавный безобидный мальчуган, каким кажется поначалу.

— Вудлаун поручил ей принять какой-то сверток, причем на довольно необычных условиях, — возобновил свой рассказ Муллиген. — Ночью, в аллее Чайна-тауна. Тут же, не разворачивая, принести этот сверток в офис — так велел Фернандо. Если кто-нибудь спросит, куда она направляется, ответить, что по анонимному звонку. Ни в коем случае не называть Вудлауна. И так далее. Вам ясно? Она перепуталась. Почуяла нечистую игру. Подумала, что он использует ее в каких-то махинациях, потому что ее бы никто не заподозрил, даже не обратил бы на нее внимания. Да, для полноты таинственности она должна была отправиться на ночное свидание с книгой в руках. — Детектив кивком указал на стол, и Перкинс проследил за его взглядом, чувствуя, как отвисает челюсть. — «Час зверя». Сунуть книгу под мышку, чтобы ее опознали.

Что мог Перкинс сказать на это? Он уставился на полицейского бессмысленным взглядом: никакого объяснения, разумеется, он предложить не мог. В конечном счете, его книгу покупали тысячи людей, еще больше о ней слышали: публика в кафе, публика в церкви Святого Марка. В Святом Марке радикалы и феминистки освистали поэта. «Может быть, в этом все дело», — сардонически усмехнулся он. Новый прогрессивный вид литературной критики. Ведь все идет именно к этому, разве не так?

Перкинс собирался уже пошутить на эту тему, но стоило ему взглянуть на лицо Муллигена, как он подавился своими остротами. Было бы чересчур назвать это «выражением лица», такого у Муллигена не было, хватало и некоего напряжения, скрытого под бледной гладкой кожей, словно по нервам постепенно расползалась боль. Что-то мрачное, грозное нависло над Перкинсом, и он замер в ожидании. Муллиген облизал губы, смигнул, блики света отразились в его очках. Наконец он сказал:

— Я сообщил о ней фэбээровцам.

Что же это? Перкинс не успел проникнуть в смысл его слов, однако это звучало как признание, даже покаяние. «Я сообщил о ней фэбээровцам». Этот странный коротышка приволок Перкинса в безжизненный кабинет с пыльными столами и неумолимыми бетонными стенами, этот зловещий маленький полицейский привел его сюда и, вместо того чтобы выбить из поэта признание, сам хочет исповедаться — но в чем?

— Сообщил фэбээровцам, — эхом откликнулся Перкинс.

— Обычный обмен любезностями между спецслужбами. Смахивало на то, что им нужно, верно? Компромат на Фернандо. Я надеялся, они страсть как обрадуются и мой шеф похвалит меня. — Муллиген приподнял и вновь уронил плечи. — Пришлось Нэнси Кинсед идти к ним. А они — эти заносчивые, непрофессиональные, ни черта не умеющие фэбээровцы — повылазили на улицу и принялись за свои делишки, нацепив посреди дня темные очки и бормоча что-то в переговорники, словом, черт бы их побрал, разыгрывали драмы плаща и кинжала. В конце концов они ухватили этот сверток в Чайна-тауне…

Перкинс уже не пытался уследить за рассказом, но тут у него в голове что-то щелкнуло.

— И это оказалась фотография. Фернандо и голая задница в маске. Все сводилось к шантажу.

Муллиген, помигивая, уставился на носки своих башмаков. Он слегка кивнул.

— Фэбээровцы думали, что взяли Фернандо за яйца, а наткнулись всего-навсего на шайку мошенников, пытавшихся вытряхнуть из Вудлауна деньги — двадцать штук.

К собственную изумлению, Перкинс обнаружил, что наконец все понимает.

— Но ведь это годилось им, верно? Как раз то, что надо.

— Верно. — В невыразительных глазках детектива явственно мерцало горе. — Они могли арестовать шантажистов, разыграть из себя умелых и компетентных парней, совершенно вне политики, а заодно тихонько шепнуть газетчикам, какие забавы Фернандо предпочитает в свободное время. Никакого губернаторства для Фернандо — и никакого следа вмешательства республиканцев. Лучшего и желать нельзя. — Муллиген отвернулся и уставился в окно.

«Похоже, его гложет тоска», — подивился Перкинс. Глядит в окно, словно может что-то разглядеть сквозь хрупкое, замурзанное стекло.

— Все с ума посходили от счастья. Все складывалось просто замечательно. Так обстояли дела до сегодняшнего утра. Сегодня фэбээровцы позвонили мне. В панике и дерьме по уши. Нэнси Кинсед похитили прямо из родительского дома. Наши друзья из ФБР даже не почесались, чтобы приставить к ней охрану. В ту ночь ее родителей не было дома. И вот — она исчезла.

«И это ты выдал ее фэбээровцам», — подумал Перкинс. Теперь он догадывался обо всем. По крайней мере, он знал, что болезненная краска, расползавшаяся по лицу полицейского, была румянцем гнева, однако это ничуть не успокаивало Перкинса, напротив, он вновь ощутил тяжесть в желудке, ужас придавил его к пластмассовому стульчику. «Все верно, а теперь готовься к худшему. Маленькие черные чертята дурных вестей. Столпились вокруг, протягивают когти, словно бесы на иллюстрациях к Апокалипсису, готовые уволочь грешную душу в ад».

Он не выдержал и перебил полицейского вопросом:

— Но что же с Захом? Что с моим братом?

Детектив помедлил с ответом, но Перкинс настаивал:

— Разумеется, он фотографировал этого вашего Фернандо для «Даунтаунера». Зах — фотограф, это его работа. Но ко всему остальному он не имеет ни малейшего отношения. Послушайте, Муллиген, Зах — самый обыкновенный парнишка, увлекается мистикой. Он никогда никому не причинял боли, разве что самому себе.