Алекс

Они залатали дыру в стене, укрепили ее и поставили стальную решетку. Но я до сих пор мог чувствовать свежий воздух и запах дождя, слышать отдаленный звук ревущей внизу реки. Мог видеть, как деревья покорно сгибаются под тяжестью укрывшего их снега, мог попробовать на вкус сосульки, висящие на внешней стороне решетки.

Это было пыткой – иметь возможность видеть, чувствовать и слышать, и при этом быть заключенным в клетку. Словно стоять с другой стороны ограждения, всего в паре шагов от свободы, зная, что никогда не сможешь пересечь эту границу.

Да. Что-то вроде этого.

Я шел на поправку – каким-то чудесным образом, сам того не желая и не осознавая, даже не пытаясь ничего делать. Моя кожа срослась, запаяв пулю, застрявшую где-то между двух ребер. Лихорадка спала, и мне перестали мерещиться видения каждый раз, когда я закрывал глаза: люди с темными дырами вместо ртов, загорающиеся здания, небеса, наполненные кровью и смогом. Мое сердце все еще билось, и маленькая, отдаленная часть меня была рада этому.

Потихоньку, постепенно, я возвращался в свое тело. Однажды я смог встать. Неделей позже, я смог пройтись по камере, шатаясь и наталкиваясь на стены, словно пьяный.

Меня били за это – за то, что мои раны так быстро исцелялись. После этого я стал двигаться лишь по ночам, в темноте, когда охранникам было лень совершать даже редкие проверки, когда они спали или напивались, или играли в карты, вместо того, чтобы совершать обход.

Я не размышлял о побеге. Я не думал о ней. Все это пришло позже. Я не думал вообще ни о чем. Была только воля, заставлявшая кровь течь по моим венам, принуждавшая мое сердце работать, а мои ноги – пробовать ходить снова и снова.

Когда я предавался воспоминаниям, я думал о детстве. Я думал о хоумстиде, стоящем на берегу Род- Айленда; задолго до того как я поменялся хоумстидами с другими и оказался в Мэйне: думал про аллею и запах морского отлива, и обо всех этих кирпичных стенах, покрытых слоями птичьего помета, твердого, как распыленная соль. Я вспоминал лодки, которые сооружал из бревен и металлолома этот парень Флик, и первый раз, когда он взял меня с собой на рыбалку – я тогда поймал свою первую форель: помню розовый цвет ее брюшка, помню ее чудесный вкус, будто бы я в жизни не ел ничего лучше. Я вспомнил Брента, парня моего возраста, которого я считал братом, и то, как выглядел его палец, когда он порезался о колючую проволоку: отекший и почерневший, как дождевая туча; вспомнил, как он кричал, когда ему пришлось отрезать палец, чтобы предотвратить распространение инфекции. Вспомнил Дирка и Мэл, и Тоади: все они погибли, как я узнал позже, при выполнении какой-то тайной миссии в Зомбилэнде. Вспомнил Карра из Мэйна, который рассказал мне все о сопротивлении и помог зазубрить факты из моей новой жизни, когда пришло мое время пересекать границу.

И я вспоминал свою первую ночь в Портленде, как неудобно мне было спать на кровати, и как, переместившись на пол, я сразу же заснул, прижавшись щекой к ковру. Все было в диковинку: супермаркеты, сплошь набитые продуктами, которых я никогда прежде не видел, и мусорные контейнеры, полные вещей, которыми все еще можно было пользоваться; и правила, правила для всего: как есть, как сидеть, как разговаривать, даже как мочиться и подтираться.

В своих мыслях я снова возвращался к жизни – постепенно, не спеша. Давая отсрочку.

Потому что я знал, рано или поздно, я доберусь до нее.

Охранники со временем потеряли ко мне всякий интерес.

В тишине и темноте я становился сильнее.

В конце концов, она пришла. Появилась внезапно, совсем как в тот день – когда, выйдя в солнечное сияние, она прыгала и смеялась, запрокинув назад голову, так что ее длинный хвост слегка касался пояса ее джинсов.

После того дня я больше не мог думать ни о чем другом. Родинка на внутреннем сгибе ее правого локтя, как маленькое чернильное пятно. То, как она кусала ногти, когда нервничала. Ее глаза, глубокие, как надежда. Ее живот, бледный и мягкий, такой прекрасный, и маленькая темная впадинка ее пупка.

Я практически сходил с ума. Я знал, что она считает меня мертвым. Что случилось с ней после того, как она пересекла границу? Удалось ли ей выжить? Ведь у нее не было ничего, ни орудий, ни еды, ни представления о том, куда идти. Я представлял ее: слабую и потерянную. Я представлял ее мертвой. Это вполне могло быть правдой.

Я говорил себе, что если она жива, ей придется двигаться дальше, она забудет меня, она снова будет счастлива. Я говорил себе, что это то, чего я хотел бы для нее.

Я знал, что больше никогда ее не увижу.

Но надежда теплилась, несмотря на то, что я изо всех сил пытался ее уничтожить. Совсем как эти огненные муравьи, которых полным-полно в Портленде. Неважно, как быстро ты их давишь, их всегда становится все больше и больше, они бегут нескончаемым потоком, стойким, преумножающимся.

Может быть, говорила надежда. Может быть.

Забавно, как время лечит. Как та пуля, застрявшая в моих ребрах. Она там, я знаю, что она там, но я едва ощущаю что-либо.

Только когда идет дождь. И иногда, когда я окунаюсь в воспоминания.

Невозможное случилось в январе, в одну из безликих зимних ночей, холодную, черную и долгую, как все остальные.

Первый взрыв пробудил меня ото сна. За ним последовали еще два, приглушенные нижними слоями каменной кладки, напоминающие громыхание дальнего поезда. Сигнализация начала вопить, но столь же стремительно умолкла.

И мигом погасли все огни.

Человеческие крики. Звук шагов, эхом отдающийся в коридорах. Заключенные начали барабанить по стенам и дверям камер, и темнота наполнилась криками.

В тот же момент я понял: должно быть, это борцы за свободу. Я чувствовал это; то же ощущение в кончиках пальцев, что и тогда, если я должен был выполнить задание, например, забрать у скупщика краденое, и вдруг что-то шло не так – или коп под прикрытием околачивался поблизости, или не удавалось выйти на связь. Тогда мне приходилось, опустив голову, двигаться дальше и перегруппировываться.

Позже я обнаружил, что в нижних камерах одновременно распахнулось несколько сотен дверей. Неполадки в системе. Несколько сотен заключенных попыталось сбежать, и лишь дюжине это удалось, пока полиция и регуляторы не появились и не начали стрельбу.

Наша дверь оставалась закрытой на засов, закрытой намертво.

Я бил по ней до хруста в костяшках пальцев. Я кричал до тех пор, пока у меня не пересохло в горле. Мы все кричали. Все мы, из Отделения №6, забытые, оставленные здесь гнить. Минуты, прошедшие с тех пор, как погас свет, казались вечностью.

- Выпустите меня! - кричал я снова и снова. – Выпустите меня, я один из вас.

И вдруг – о чудо – маленький конус света от фонарика, мечущийся по полу коридора, и отзвук быстрых шагов. Я признаю: я попросил, чтобы меня выпустили первым. Я не очень горжусь этим. Я провел пять месяцев в этой адской дыре, и побег был лишь в одном шаге от двери. Дни, годы минули, прежде чем моя дверь открылась.

Но она открылась. Открылась.

Я узнал парня, державшего ключи. Я знал, что его зовут Кайл, хотя, сомневаюсь, что это было его настоящее имя. Я видел его на одном или двух из собраний сопротивления. Мне он никогда не нравился. Он всегда носил плотные, с пуговицами на воротнике рубашки и тугие брюки, и выглядел так, будто белье врезается ему между ягодиц.

Но в тот раз он был одет по-другому. Он был весь в черном, в лыжной маске, сдвинутой назад так, чтобы было видно лицо. Клянусь, в тот момент я готов был расцеловать его.

- Давай, давай!

Хаос. Ад. Вспышка, сопровождающая включение аварийных огней, освещающих все вокруг при помощи стробов: заключенных, хватающих друг друга в попытке выбраться через дверь, и охранников, размахивающих дубинками или стреляющих наугад прямо в толпу, в надежде остановить ее. Тела, лежащие в коридорах, и кровь, размазанная по линолеуму, кровь, запятнавшая стены.