Философский камень

— Рота, купленная моим папашей, привлекает меня не более, чем тебя — бенефиции от твоих аббатств, — возразил Анри-Максимилиан, — И к тому же в одной лишь Франции умеют служить дамам.

Шутка не нашла отклика. Будущий полководец остановился, чтобы купить пригоршню вишен у встречного крестьянина.

— Но чего ради ты так по-дурацки вырядился? — спросил Анри-Максимилиан, с удивлением разглядывая одежду паломника.

— Что поделаешь, — отозвался Зенон. — Мне надоело буквоедство. Хочу заглянуть в текст, который дышит жизнью: тысячи римских и арабских цифр, буквы, бегущие слева направо, как у наших писцов, или справа налево, как в восточных рукописях. Пропуски, которые означают холеру или войну, столбцы, писанные алой кровью, и всюду знаки, а иной раз пятна, еще более диковинные, чем знаки,.. А какая другая одежда сгодится лучше, чтобы странствовать, не привлекая внимания?.. Мои шаги теряются на земле, как насекомые — в толще псалтыря.

— Понятно, — рассеянно заметил Анри-Максимилиан. — Но зачем тебе тогда идти в Кампостель? Что-то я с трудом представляю тебя среди жирных монахов, гнусавящих псалмы.

— Пф! — фыркнул паломник. — Стану я терять время среди этих бездельников и болванов! Но приор монастыря Святого Иакова в Леоне — любитель алхимии. Он переписывался с каноником Бартоломе Кампанусом, почтенным нашим дядюшкой, унылым болваном, который иногда, словно по оплошности, отваживается подойти к границе запретного. Аббат собора Святого Бавона тоже написал письмо приору с просьбой поделиться со мной своими знаниями. Но мне надо торопиться — приор стар. Боюсь, как бы он не перезабыл все, что знает, или не умер.

— Он будет потчевать тебя сырым луком и заставит снимать пену с варева из купороса, приправленного серой. Покорно благодарю! Надеюсь, что, потратив меньше усилий, я заслужу лучшее пропитание.

Зенон промолчал.

— Мирный договор вот-вот прикажет долго жить, братец Зенон, — сказал Анри-Максимилиан, сплевывая на дорогу последние вишневые косточки. — Венценосцы рвут друг у друга из рук государства, словно пьяницы в таверне — лакомые блюда. Вот медовая коврижка — Прованс, а вот паштет из угря — герцогство Миланское. Глядишь, с пиршественного стола и мне перепадут крохи славы.

— In eptissirna vanitas[3], — сухо заметил молодой грамотей. — Неужто ты еще придаешь значение словесной трескотне?

— Мне уже шестнадцать, — объявил Анри-Максимилиан. — Через пятнадцать лет будет видно, могу ли я тягаться с Александром Македонским. Через тридцать будет ясно, превзошел я или нет покойника Цезаря. Неужто мне весь свой век сидеть в лавке на улице О-Лен и мерить аршином сукно? Нет, я хочу стать человеком.

— Мне двадцать лет, — объявил Зенон, — В случае удачи я могу еще лет пятьдесят заниматься наукой, пока голова моя не превратится в череп мертвеца. Ну что ж, брат Анри, тешься славой героев Плутарха. Я же хочу вознестись выше человека.

— Я держу путь в сторону Альп, — сказал Анри-Максимилиан.

— А я, — сказал Зенон, — к Пиренеям.

Оба помолчали. Ровная, обсаженная тополями дорога простиралась перед ними клочком вольного мира. Искатель власти и искатель знания зашагали плечом к плечу.

— Погляди, — сказал Зенон. — Видишь: за этой деревней лежат другие деревни, за этим аббатством — другие пббатства, за этой крепостью — другие крепости. И над каждой деревянной хижиной или дворцом из камня воздвигся дворец мысли или хижина мнения, где жизнь замуровывает глупцов, но оставляет лазейку мудрецам. За Альпами лежит Италия. За Пиренеями — Испания. С одной стороны страна Мирандолы, с другой — Авиценны. А еще дальше море, а за морем, на другом краю необъятного мира, — Аравия, Морея, Индия, две Америки, И повсюду долины, где собирают лекарственные травы, горы, где таятся металлы, каждый из которых знаменует мгновение Великого Деяния, ведовские рукописи, зажатые в челюстях мертвецов, боги, каждый из которых заповедал свое, и людские толпы, где каждый воображает себя центром вселенной. Можно ли быть таким безумцем, чтобы не попытаться перед смертью хотя бы обойти свою тюрьму? Видишь, брат Анри, я и в самом деле паломник. Путь мой далек, но я молод.

— Мир велик, — заметил Анри-Максимилиан.

— Мир велик, — с важностью подтвердил Зенон. — Да будет воля того, кто, быть может, существует, чтобы сердцу человеческому досталосил вобрать в себя все сущее.

Они снова умолкли. Спустя немного Анри-Максимилиан вдруг хлопнул себя по лбу и захохотал.

— Зенон, — сказал он, — помнишь ли ты своего дружка Коласа Гела, любителя пива, твоего брата по гульбе? Он ушел с мануфактуры моего дорогого папаши, где, к слову сказать, ткачи мрут с голоду, вернулся в Брюгге, ходит по городу с четками в руках, бормочет молитвы за упокой души своего Томса, который повредился в уме из-за твоих станков, а тебя Гел честит подручным дьявола, Иуды и антихриста. А вот куда подевался его Перротен, не знает ни одна душа — видно, сам нечистый его уволок.

Уродливая гримаса исказила лицо молодого школяра и сразу его состарила.

— Вздор! — отрезал он. — Что мне за дело до этих невежд? Они пребудут тем, что они есть: сырьем, из которого твой отец делает золото, то самое, что в один прекрасный день достанется тебе в наследство. Не поминай мне о станках и висельниках, и я не стану поминать тебе ни о том, как ты летом запаливал лошадей, купленных в долг у барышника в Дранутре, ни о том, как соблазнял девиц и взламывал винные бочки.

Анри-Максимилиан, не отвечая, рассеянно насвистывал задорную песенку. С этой минуты они рассуждали только о том, как плохи дороги и как безбожно дерут за ночлег в трактире.

Расстались они на ближайшей развилке. Анри-Максимилиан зашагал по большаку. Зенон выбрал проселочную дорогу. Вдруг младший из двоих вернулся и догнал товарища; он положил руку на плечо паломника.

— Брат, — сказал он, — помнишь Вивину, бледную девчушку, которую ты, бывало, защищал от нас, сорванцов, когда мы, выходя из школы, норовили ущипнуть ее за ягодицы. Она ведь любит тебя. Она вбила себе в голову, будто связана с тобой обетом, и недавно отказала городскому советнику, который сватался к ней. Тетка надавала ей пощечин и посадила на хлеб и воду, но она стоит на своем. Говорит, будет ждать тебя хоть до скончания века.

Зенон приостановился. Какая-то тень затуманила его взгляд и тут же растаяла, точно облачко пара над костром.

— Тем хуже, — сказал он. — Что общего у меня с этой девочкой, которую отхлестали по щекам. Другой ждет меня в другом месте. К нему я и иду.

И он зашагал дальше.

— Кто ждет? — спросил пораженный Анри-Максимилиан. — Неужто беззубый старикан, приор Леона?

Зенон обернулся.

— Нет, — сказал он. — Hiс Zeno. Я сам.

 ДЕТСТВО ЗЕНОНА

Зенон появился на свет за двадцать лет до описанной встречи в доме Анри-Жюста в Брюгге. Мать его звали Хилзондой, а отцом был молодой прелат по имени Альберико де Нуми, отпрыск старинного флорентийского рода.

Мессир Альберико де Нуми на заре своей пылкой и еще длиннокудрой юности блистал при дворе Борджиа. В перерыве между боями быков на площади Святого Петра он наслаждался беседами с Леонардо да Винчи, служившим в ту пору у Цезаря; позднее, в сумрачном блеске своих двадцати двух лет, он вошел в тот узкий кружок молодых дворян, которых пылкая дружба Микеланджело возвеличивала, словно громкий титул. У него было несколько приключений, закончившихся ударом кинжала; он начал собирать коллекцию древностей; негласная связь с Джулией Фарнезе отнюдь не повредила его карьере. Коварная находчивость, какую он выказал в Синигалье, заманив врагов его святейшества в ловушку, их погубившую, снискала ему благосклонность папы и его сына; ему уже почти обещали епископство Нерпийское, но внезапная смерть папы задержала назначение. То ли по причине этой неудачи, то ли из-за несчастной любви, в тайну которой никто так и не проник, он вдруг предался умерщвлению плоти и ученым занятиям.