Философский камень

Перротен, вооружившись забытым на столе кубком, двинулся к Зенону. Тьерри Лон схватил его за руку; подмастерье, извиваясь как змея, стал визгливо выкрикивать угрозы на пикардийском диалекте. Но тут громовый голос Анри-Жюста, успевшего послать вниз одного из своих дворецких, возвестил, что на двор выкатили бочки с пивом, дабы распить его во славу заключенного мира. Ринувшаяся вниз толпа увлекла за собой Коласа Гела, который все размахивал забинтованными руками. Перротен рывком освободившись от Тьерри Лона, исчез. В зале осталась лишь кучка самых рассудительных ткачей — они надеялись добиться, чтобы при заключении договора на будущий год им увеличили жалованье хоть на несколько су. О Томасе и грозящей ему смерти никто больше не вспоминал. И никому не пришло в голову снова бить челом правительнице, расположившейся в соседнем зале. Делец был здесь единственной властью, которую ткачи знали и боялись. Принцессу Маргариту они видели только издали, так же смутно, как серебряную посуду драгоценности, как созданные их руками ткани и ленты, украшавшие стены залы и участников празднества.

Анри-Жюст посмеялся про себя успеху своей речи и своих щедрот. В общем-то вся эта суматоха длилась совсем недолго — пока исполняли мотет. Эти станки, которым он не придавал особого значения, обеспечили ему выгодную сделку не потребовав больших затрат; быть может, когда-нибудь он еще воспользуется ими, но лишь в том случае, если, по несчастью, рабочие руки слишком вздорожают или их будет не хватать. А Зенон, которого держать в Дранутре так же опасно, как головешку на гумне, пусть отправляется подальше со своими бреднями и горящими глазами, которые смущают женщин; Анри-Жюст может похвалиться перед высокой гостьей своим уменьем в эти смутные времена усмирять чернь — сделал вид, будто уступил в какой-то мелочи, а на самом деле поставил на своем.

А Зенон из окна глядел, как тени в отрепьях бродят по двору среди слуг и телохранителей принцессы. Смоляные факелы на стенах освещали пиршество. По рыжим волосам и забинтованным рукам студент без труда узнал в толпе Коласа Гела. С лицом белым, точно его обмотки, ткач жадно пил из большой кружки, привалившись к бочонку.

— Дует себе пиво, а его Томас тем временем обливается холодным потом в тюрьме в ожидании смерти — с презрением молвил студент. — И подумать только, я любил этого человека... О, племя Симона-Петра!

— Молчи! — перебил его Тьерри Лон, остановившийся рядом. — Ты не знаешь, что такое голод и страх. — И, подтолкнув Зенона локтем, продолжал: — Забудь Коласа и Томаса, подумаем лучше о себе. Наши люди пойдут за тобою, как нитка за челноком, — зашептал он. — Они бедны, невежественны и глупы, но их много — они кишат, как черви, и жадны, как крысы, почуявшие запах сыра... Твои станки пришлись бы им по вкусу, если б принадлежали им самим. Начинают с того, что жгут усадьбу, а кончают захватом городов.

— Ступай лакать пиво с остальными, пропойца, — оборвал его Зенон. И, выйдя из залы, стал спускаться по пустынной лестнице.

Нa площадке в темноте он столкнулся с Жаклиной, которая, запыхавшись, поднималась по ступенькам со связкой ключей в руке.

— Я заперла погреб, — шепнула она. — Не ровен час... Она потянула к себе руку Зенона, чтобы он послушал, как колотится у нее сердце.

— Не уходи, Зенон! Я боюсь!

— Ищи себе защитников среди солдат-телохранителей, — грубо отрезал студент.

Нa другое утро каноник Кампанус тщетно искал своего ученика, чтобы сообщить ему, что принцесса Маргарита, садясь в карету, осведомилась, не знаком ли студент с греческим и древнееврейским, и выразила желание принять его в свою свиту. Комната Зенона была пуста. По рассказам слуг, он ушел на рассвете. Дождь, ливший уже несколько часов, задержал отъезд правительницы. Суконщики возвратились в Ауденове, в общем довольные тем, что главный казначей обещал прибавить им жалованье — по полсу на каждый ливр. Колас Гел с похмелья отсыпался под попоной, Что до Перротена, тот еще затемно исчез. Позже стало известно, что ночью он грозил отомстить Зенону. И похвалялся перед всеми, что ловко владеет ножом.

ОТЪЕЗД ИЗ БРЮГГЕ

Вивина Коверсейн занимала в доме своего дядюшки, кюре Иерусалимской церкви в Брюгге, маленькую комнатку, обшитую дубовыми панелями. Здесь стояла узкая белая кровать, на окне — горшок с розмарином, на полке — молитвенник; все дышало чистотой, благолепием и покоем. Каждый день, в час утренней молитвы, эта добровольная юная послушница приходила в храм, опережая самых ранних богомолок и нищего, торопившегося занять уютное местечко в углу паперти; в войлочных туфлях она неслышно сновала по ступеням хоров, выливала воду из священных сосудов, до блеска начищала серебряные канделябры и дароносицы. Ее остренький носик, ее бледность и угловатые движения никого не вдохновляли на вольные шуточки, которые сами просятся на язык, когда мимо проходит хорошенькая девушка, но тетка Вивины, Годельева, умиленно сравнивала цвет ее волос с золотистой корочкой фламандской сдобы и гостии, а во всей повадке Вивины чувствовались набожность и хозяйственность. Ее предки, упокоившиеся вдоль церковных стен под начищенными медными плитами, без сомнения, радовались ее благоразумию.

Она была из хорошей семьи. Отец ее, Тибо Коверсейн, служивший когда-то пажом при дворе Марии Бургундской, был среди тех, кто поддерживал носилки, на которых с плачем и молитвами доставили в Брюгге его молодую смертельно раненную госпожу. В памяти Тибо так и не изгладилась картина той роковой охоты; он на всю жизнь сохранил к своей так рано сошедшей в могилу повелительнице нежное почтение, напоминавшее любовь. Он много странствовал, служил при императоре Максимилиане в Регенсбурге и вернулся умирать во Фландрию. У Вивины остались смутные воспоминания о рослом мужчине, который усаживал ее на свои обтянутые кожей колени и одышливым голосом напевал по-немецки грустные народные песенки. Сироту воспитала тетка Кленверк. Добродушная толстуха была сестрою и домоправительницей кюре Иерусалимской церкви; она умела варить укрепляющие сиропы и вкуснейшее варенье. Каноник Бартоломе Кампанус любил бывать в этом доме, где царил дух христианского благочестия и вкусных яств. Он ввел в него и своего питомца. Тетка и племянница потчевали школяра, сдобою с пылу с жару, обмывали царапины на его руках и коленках, если ему случалось упасть или подраться, и, не ведая сомнений, восхищались его успехами в латинском языке. Позднее, когда учившийся в Льевене студент изредка наезжал в Брюгге, кюре отказал ему от дома, почуяв, что от него веет смрадом ереси и атеизма. Однако в это утро, узнав от местной сплетницы, что кто-то видел, как промокший и забрызганный грязью Зенон направлялся под проливным дождем в аптеку Яна Мейерса, Вивина стала спокойно ждать, когда он придет повидаться с ней в церковь.

Он бесшумно появился из боковой двери. Вивина бросилась к нему с простодушной услужливостью маленькой горничной, даже не отложив в сторону алтарного покрова, который держала в руках.

 — Я уезжаю, Вивина, — объявил он. — Свяжи стопкой тетради, что я спрятал у тебя в шкафу, я приду за ними, когда совсем стемнеет.

— На кого вы похожи, друг мой! — сказала она. Должно быть, он долго шлепал под проливным дождем по слякоти проселочных дорог, потому что его башмаки и полы одежды были залеплены грязью. Похоже было также, что его побили камнями, а может, он упал, потому что все лицо у него было в ссадинах, а край одной из манжет забрызган кровью.

— Пустяки, — ответил он. — Небольшая потасовка. Я уже забыл о ней.

Однако он позволил ей заботливо стереть с него влажной тряпицей кровь и грязь. Потрясенной Вивине он казался прекрасным, точно сумрачный Христос с распятия из крашеного дерева в одной из соседних ниш, и она хлопотала вокруг него, словно невинная юная Магдалина.

Она предложила провести его на кухню к тетке Годельеве, чтобы как следует почистить его одежду и угостить только что испеченными вафлями.