Страница 108 из 110
— Да, действительно, — закусил Сычевой свой полуседой ус, — сидит. Хм!.. Ну, знаете что, Аглая Викентьевна?.. Пусть посидит до утра, а там видно будет!
— То есть как это так? — плаксиво сказала Чмокина. — Я так не хочу! Я — девушка, не забывайте вы этого! И мне, кроме того, страшно одной.
— Да ведь не одна же вы! — утешил Заусайлов-старший. — Он ведь тут тоже будет.
— Спасибо вам за такую компанию! Сами с ним оставайтесь.
— Действительно, это неудобно! — задумчиво сказал Синявкин. — Надо, чтобы он ушел. Послушайте, вы… как вас?.. Бурачков! Ступайте домой.
Бурачков поднял на него свои страдальческие, больные глаза и жалобно простонал:
— Куда же я пойду? Я не знаю, где мой дом. Это, вероятно, и есть мой дом. Мне холодно.
— Нам наплевать на то, что вам холодно. А шататься по чужим домам тоже не фасон! — вспылил Сычевой. — И что вам вообще угодно?
Бурачков испуганно взглянул на сердитого генерала и понурился.
— Я не знаю, куда мне идти! Мне некуда идти.
— Вот тебе! Нажили на свою голову! — раздраженно сказал Синявкин. — А все Заусайлов. «Голубчик, ты уплотняешься? Ну, уплотняйся, уплотняйся!..» Вот он тут и уплотнился. Попробуйте сковырните его теперь!
— Вы зачем здесь? — сердито сказал младший Заусайлов, обращаясь к призраку. — Вам что нужно? Это — ваша квартира? Это — чужая квартира! Вы хотите, чтобы мы полицию позвали? Она вам покажет, как уплотняться!
Бурачков молчал и только испуганно, исподлобья на всех поглядывал.
— Медиумы! — вдруг освирепел генерал. — Чего ж вы смотрите!! Это ваше дело избавить нас от него. Вы вызвали, вы и разделывайтесь, как знаете.
— Я же пробовала, — беспомощно пролепетала Фанни Яковлевна. — Ничего не выходит. Очевидно, он слишком уплотнился… Вы же сами просили…
В глубине комнаты тихо, как обиженный ребенок, плакала девица Чмокина. Ей казалось, что Бурачков никуда не уйдет отсюда и поэтому вся ее налаженная жизнь должна пойти прахом.
Генерал не мог видеть женских слез.
Он почти вплотную приблизился к Бурачкову и бешено гаркнул ему в лицо:
— Пошел вон!!
Бурачков только скорбно улыбнулся и прошептал
— Ну, куда я пойду, ей-Богу?..
Положение создалось невыносимое, все стояли, переминаясь с ноги на ногу, и не знали: уйти ли, бросив хозяйку Чмокину на произвол судьбы, или остаться вместе с ней до утра.
— А не позвать ли полицию? — спросил Синявкин.
— Неприятности могут быть. Ведь паспорта у него нет. Пойдут догадки, всякие подозрения…
— Да уж без паспорта — это не порядок. Еще если ты призрак, так сквозь пальцы могут посмотреть, а уж если уплотнился — тогда ни на что не посмотрят. Пожалуйте на цугундер!..
Я протиснулся поближе к Бурачкову и начал очень дипломатично:
— Скажите, господин Бурачков, а у вас тут, в городе, нет никого знакомых? Постарайтесь вспомнить.
— Позвольте… — призадумался совершенно измученный Бурачков. — Ну конечно же есть! Столоначальник третьего стола Адриан Игнатьич Кокусов… Не изволите знать?
— Кокусов, — дипломатично сказал я, подмигивая своим компаньонам. — Кажется, знаю. Это какой Кокусов? Адриан Игнатьич?
— Ну да, — оживился он. — Это мой большой приятель. Он на Вознесенском в доме номер семь жил.
— Так поздравляю вас, — фальшиво засмеялся я. — Он там и сейчас живет. Я это доподлинно знаю.
— Серьезно?
Он был доверчив, как ребенок.
— Ну, конечно. Ведь он женат?
— А как же. В 1832-м женился на Елене Петровне Гвоздиковой.
— Ну, так и есть! Я его знаю, — вскричал я. — Он мне часто говорил: «Соскучился, говорит, я по Бурачкову. Хоть бы одним глазком его повидать». Он вам будет очень рад.
— Как же, как же, — оживился Бурачков. — Приятели ведь мы. Я у него еще Ванечку крестил.
— Ну, Ванечка уже большой вырос. Совсем мужчина. Все про вас спрашивает. Вы бы навестили их.
— И то пойду, — сказал он, добродушно кивнув мне головой и поднимаясь с места. — И то пойду. Вот-то радость будет… Как же! Адриан Игнатьич… Ведь мы с ним еще с детства!..
Он проковылял в переднюю, надел чью-то барашковую шапку, набросил на плечи поданное мною старое пальто, висевшее в передней без употребления, — и, прихрамывая, покашливая, стал спускаться с лестницы…
Мы стояли у окна и с торжеством глядели на этого допотопного наивного доверчивого чудака, которого удалось так легко сплавить…
На другой день девица Чмокина позвонила мне по телефону:
— Послушайте! Вы знаете? Ведь он нынче утром ко мне приходил. Слава Богу, меня не было дома и квартира была заперта. Я сказала швейцару, если еще придет — не пускать.
— Конечно, — одобрительно сказал я. — Гоните безо всяких рассуждений.
— Я и сама так думаю. Вы уж помалкивайте о том, что случилось. Мы все сговорились молчать. А то Бог его знает, что может выйти.
Заметка в газетной хронике происшествий:
«Вчера в Лесном на опушке рощи был замечен висящий на дереве человек. Одет он был в типичный наряд чиновника сороковых годов. Вероятно, один из неудачников-актеров театра миниатюр, которые расплодились теперь, как грибы, а актеров содержат впроголодь. Бедняга, как предполагают, после спектакля побежал и повесился, не успев даже переодеться… Документов при нем не оказалось. Труп отправлен в Обуховскую больницу…»
Соседки
Луч солнца с раннего утра носился по всему городу: скользил по зеркальным окнам широких магазинов, по лакированным верхам сверкающих автомобилей, запутывался между цветов на модной дамской шляпке — и наконец все это надоело ему, солнечному лучу… Усталый, пополз он в тихую дремлющую улицу, наткнулся на маленькое подслеповатое окно одноэтажного домика, просочился сквозь коленкоровую белую занавеску и, зацепив одним краем огненный цветок фикуса, мирно задремал на плече маленькой бедной старушки.
Посидев в приятной дремоте минут десять, старушка вдруг дернула плечами и проворчала:
— Однако и припекает сквозь стекло. Совсем по-летнему… Поди и кофе закипел.
Бодро проковыляв на кухню, сняла с печки кофейник и, вернувшись, принялась стучать тихо, потом все громче и громче в дверь, полузакрытую ситцевой гардиной…
— Макрида Семеновна! А, Макрида Семеновна… встали?
Из-за дверей послышался тонкий, как мышиный писк, голос соседки:
— Ох, и не говорите! Насилу встала. Все кости ноют… к погоде, что ли?
— Не иначе — к погоде. Пожалуйте ко мне — кофейком угощу.
Из дверей показалось сморщенное лицо, курносый носик понюхал воздух, а востренькие глазки так и зашмыгали — будто не один, а тысяча взглядов, как горох, сразу рассыпались по всей комнате.
Она вошла неслышно, будто серая мышь проскочила в дверь, и, поправляя выбившуюся из-под наколки прядь жиденьких серых волос, промурлыкала сладко, как сахар:
— Ну, и к чему вам, право, беспокоиться, Анна Перфильевна. Ей-Богу… Мне даже совсем неловко…
— Какое же тут беспокойство… Никакого беспокойства и нет!
При этом обе расцеловались довольно нежно.
Жилица Макрида Семеновна сейчас же опустилась на стул, потрясла головой и простонала тоненьким, как ниточка, голосом:
— Всю ночь поясница чуть не на куски разламывалась.
Это дало повод хозяйке загореться самым энергичным сочувствием:
— И с чего бы это? Продуло где, что ли?
В ответ на это Макрида Семеновна только горько усмехнулась:
— Хи! Продуло… Где же еще может продуть? Из окна дует… Вот и продуло; в этой паршивой комнате отовсюду дует.
Это были жестокие слова.
Анна Перфильевна отшатнулась от Макриды Семеновны и поглядела на нее совершенно непередаваемым взором:
— Извините, пожалуйста! Почему же это моя комната паршивая?! Сдаю я ее вам почти даром…
Макрида Семеновна одним движением сморщенной руки стерла с губ еще не успевшую исчезнуть улыбку — и голос ее сразу приобрел силу надвинувшегося урагана: