Счастье, несчастье...

«Здравствуй, Леночка! Я не думал получить письмо так быстро, просто так, по инерции, потопал к почтовому ящику — и вдруг нашел твое письмо! А у меня как раз сегодня такое настроение паршивое, что не знаю, куда от себя деться... Леночка! Можно

я

приеду к тебе на полдня? Я так за тобой соскучился, что ты представить себе не можешь. Я только погляжу на тебя и уеду. А твоих пляшущих человечков я не могу разгадать, у меня нет ключа». Ну скажите, ну разве не беда? — получил человек письмо, а она

валяет

дурака и пишет (может быть, даже самое

главное!) конан

-дойлевскими пляшущими человечка­ми, жди теперь, когда достанешь книжку. Дите,

хо­рошее

дите, только вот тоска уже не детская.

А Элла Степановна (я следую ее рассказу) места себе не находила. Послала мужа («Тебе, мужчине, проще, узнай, что у них с Леной»), муж покорно пошел в сарайчик, где жил Борис, разговаривал, «много приводил жизненных примеров», сын со всем соглашался, но на вопросы не отвечал. Как чужой.

Нет, конечно, все началось задолго до того дня, когда Борис заговорил о женитьбе.

— Тогда уж я стала сама с ним разговаривать,— продолжает Элла Степановна.— «Боря, говорю, у вас с Леной должны быть только ученические отношения, исключительно ученические!» Вы думаете, что тут он мне что-нибудь ответил? Ничего! А уж как он стал чудесить после ее отъезда!

«Здравствуй, любовь моя, Ленка! Я сейчас буду тебе душу изливать. Начнем с твоего отъезда и даль­ше в хронологическом порядке. Значит так. Как толь­ко ты уехала, я вернулся домой и до обеда прова­лялся в трансе, а потом вспомнил, что мама мне задала кучу дел. Пришлось вставать и за дело при­ниматься. Ремонт у нас, сегодня с батей ванну ста­вили, еще надо рамы на веранде сделать, а потому сказать тебе, когда приеду, не могу. Кто его знает, что мать еще придумает. Я и так уж ей половину про­водки поменял. Током бы меня стукнуло, что ли?»

Скажите мне, какие школы, какие курсы должны проходить матери, чтобы они научились понимать сыновей? Какие университеты? Когда женщина ра­стит сына одна, меж ними обычно возникает особо счастливое товарищество, основанное на взаимопони­маний, которое возникает не просто от совместного житья, но в том многослойном процессе выращива­ния, о котором мы уже говорили. Тогда-то всходят и нежно переплетаются между собой самые заветные привязанности. Они всегда под угрозой, потому что жизнь вечно будет их испытывать. Каждая мать знает, что настанет время иных интересов, иных дружб — и, наконец, любви. Придется пережить по­терю власти (а у какой матери ее поначалу нет?), утрату собственности (а какая мать не ощущает ре­бенка как собственность?). Теоретически это всем известно, но когда доходит до дела, требуется умение и даже искусство, чтобы при крутых поворотах не порвались связи. Элла Степановна, неглупый чело век, уважаемая женщина, мастер цеха, о таком ис­кусстве не знает ничего. Просто ничего.

— Я ему говорю: «Ты ведешь себя неприлично по отношению к матери!— продолжает она, разгорячась.— Ты что, не видишь: мать нервничает». А он уйдет к себе в сарайчик и ничего не скажет. «До ка­кого времени,— кричу,— ты надо мной издеваться будешь?!»

«Знаешь, Ленка, после твоего отъезда время для меня снова остановилось. Те три дня, что мы были с тобой, промелькнули, как один миг. Не успел ог­лянуться и уже снова один. Аленка, милая моя, любимая, медвежонок мой маленький, неуклюжий, без тебя мне не жизнь. Ну ладно, поплакался, ты еще и не поверишь мне, скажешь — трепач. До свидания, дорогая и многоуважаемая Елена Валентиновна! Надеюсь на скорое свидание. Припадаю к стопам. Ваш верный слуга Борис».

Стала Элла Степановна с мужем держать совет: что делать? Пропал у парня интерес к жизни. Давно надо о приписном свидетельстве в военкомат ду­мать — не думает. Решили: это переходный возраст. Опасный возраст, когда нужна осторожность. И было постановлено: больше не ждать, а сразу купить сыну мотоцикл.

То, что произошло дальше, ударило мать в самое сердце: отказался! «Не надо»,— сказал. Уходила, на глазах уходила власть над сыном, и не было сил ее вернуть.

Однако, отказавшись от мотоцикла, он с неожи­данной легкостью согласился на шитье костюма, но это (новое оскорбление!) оказалось уловкой — за отрезом надо было ехать в город, а в городе кто жи­вет? Во время этой поездки он и сказал матери о на­мерении жениться.

Это было, как удар грома, ошеломивший, лишив­ший языка! Какая женитьба?! Учеба, вот о чем надо думать (опять ошибка, вечная ошибка родителей, которые убеждены, будто на время учебы юная жизнь должна впасть в анабиоз, и только та часть сознания, что ведает учебной программой, пусть будет включена и работает).

А в бессонные ночи после их разговора она ле­жала и думала: ребятишки еще, не знают, что ранние браки не живучи, не представляют, каково это, в два­дцать остаться одной с ребенком на руках. А при мысли, что ее мальчик начнет жизнь с забот, с пеле­нок, опутанный алиментами... Загубит, загубит он свою молодость, свой талант!

И она сделала еще одну попытку сближения. У нее скопились деньги, крупная сумма, которую она теперь решила положить в сберкассу на имя сына. Рассказывая мне об этом, Элла Степановна горько за­плакала — впервые за весь рассказ.

—  

Если бы моя мать,— говорила она всхлипы­вая,— такое для меня сделала, я бы ноги ей целовала! А он? «Мне ничего не надо. Оформляй на себя».

Разъезжалось, расползалось взаимопонимание, уступая место отчуждению и разладу.

Он уехал из дому (как мы помним, раньше начала занятий), к этому времени он уже действительно жил у Лены, и чуткая «полиция нравов» сняла свой пост.

Да, она тогда «крепко ругалась» на сына за учебу (боже мой, смерть уже давно все расставила по ме­стам, а эта несчастная женщина все еще говорит о за­четах и прогулах!), требовала, чтобы назавтра оба явились в училище и чтобы вызвали Ленину мать. Но это не все — и я вынуждена длить пытку, задавать свои вопросы — ей, потерявшей единственного сына (я знаю, что теперь она ни минуты не может оста­ваться одна и нет у нее ночей). Не все это, не все, и я спрашиваю, не говорила ли она еще чего-нибудь. Нет, больше ничего. Наутро они с мужем ждали ребят к назначенному сроку возле училища, потом отчим уехал за ними, Элла Степановна осталась одна у во­рот, к ней подошел Саша (вот он, тот разговор, кото­рый мне нужно проверить), и она сказала ему: езжай за ними, скажи, чтоб приходили,

—  

И больше ничего?— спрашиваю.

И тут ее лицо словно бы начинает раскаляться.

—  

Вы думаете — что,— вдруг говорит она,— я не понимаю, к чему вы подбираетесь? Да, я сказала: не откроют, взломаем дверь с милицией.

— 

И больше ничего?

Молчит. Не может она, не в силах выговорить те­перь своих тогдашних слов, да и как их выговоришь? «Взломаем дверь с милицией, и Лену будут судить за проституцию»,— вот что она тогда сказала.

«Здравствуй, моя любимая Лёнка-Алёнка, мой толстенький колобок. Пишу, как всегда, вечером. На­строение паршивое, скучаю за тобой. Уж и не до­ждусь, когда мы будем вместе с тобой навсегда. Соз­дадим образцово-показательную семью. Ах, как я за тобой соскучился, медвежоночек мой! Твой Боб».

—  

Что же, он не знал моего характера? — стонет Элла Степановна. — Я накричу, нашумлю, а потом отхожу ведь быстро! Я просто так тогда Саше сказа­ла. Я бесшабашно сказала!

И снова ошибка, грубейшая: не смеет мать гово­рить бесшабашные слова, когда речь идет о предме­тах, дорогих для сына (слово может ранить сильнее ножа — это азы). Но здесь, разумеется, была не бес­шабашность, а сердечная судорога, тот злой огонь души, в котором деформируются, корежатся ее устои. Элла Степановна уже забыла о том, чтобы сделать как лучше, она вообще забылась, потеряла себя. Ею уже владела жажда сделать больно, сломить гордость (а ребята были гордые), взять в клещи (а ребята из ее клещей ускользнули тем способом, который казал­ся им единственным).